Колеса ужаса - Свен Хассель Страница 22

Снова молчание! Ильзе остановилась у садовой калитки, и мы на цыпочках пошли в дом. Вдали на востоке в небе были видны трассирующие снаряды зениток.

Ильзе осторожно отперла дверь и старательно задернула черные шторы перед тем, как зажечь свет. Маленькая лампочка под желтым абажуром, казалось, излучала тепло.

Я обнял ее и стал целовать пылко, чуть ли не свирепо. В ней начала разгораться страсть. Она с жаром отвечала на мои поцелуи, крепко прижавшись ко мне стройным телом. Мы грузно повалились на диван, не разнимая губ.

Я провел ладонями по швам на ее чулках, исследуя ощупью ее гибкое тело. Кожа была прохладной, гладкой, сухой, пахнущей женщиной. Я забыл военный городок, темную оружейную, дурно пахнущие ружейное масло, пиво и сырые мундиры, потных людей, заскорузлые носки; забыл разрушенный город с его казармами, коваными сапогами, непристойными песнями, борделями, громадными, заполненными трупами могилами. Я был с роскошно одетой женщиной, благоухающей духами с юга Франции, со стройными ногами, на одной из которых осталась туфля, черная замшевая туфля на высоком каблуке; с округлыми, нежными коленями в тонких серых шелковых чулках. Юбка была такой узкой, что ее пришлось с усилием поднимать над крепкими бедрами. На полу валялась меховая шуба. Женщины поняли бы, что это персидский каракуль, символ богатства и роскоши.

Пуговицы на розовой блузке расстегивались под огрубелыми солдатскими пальцами. Одна грудь оказалась в плену, ее исследовала не грубая рука солдата, а нежная — вечного любовника. Сосок улыбался в исполненные страсти голубые глаза, которые плакали, смеялись, глядели в заснеженную даль русских степей, искали мать, женщину, любовницу вроде нее.

Ильзе мягко высвободилась из моих объятий.

— Сказать, что я думаю? — спросил я.

Она закурила сигарету и, вложив другую мне в губы, ответила:

— Я знаю, о чем ты думаешь, мой друг. Ты хочешь оказаться в далекой-далекой стране за голубыми горами, в некоем Шангри-Ла [40]без казарм и командных криков, за пределами бюрократического общества, месте без запаха кожи и типографской краски, в стране вина, женщин и зеленых деревьев.

— Вот-вот.

Со столика у дивана я взял фотографию. Человек в мундире. Красивый мужчина с изящными чертами лица. С погонами старшего офицера. В одном углу было написано: «Твой Хорст, 1942 г.».

— Твой муж? — спросил я.

Ильзе взяла у меня фотографию, бережно положила на полку за диваном и прижалась губами к моим. Я поцеловал ее пульсирующие виски, провел губами по ее твердым грудям, куснул раздвоенный подбородок и оттянул ее голову назад за темные волосы.

Она застонала от боли и страсти.

— О Свен, давай найдем свою Шангри-Ла!

Со стены на нас грозно смотрел портрет женщины. На ней была блузка с высоким кружевным воротником. В ее серых глазах никогда не мелькала мысль о Шангри-Ла, но она ни разу не видела города в развалинах и женщин с искореженной от завывания бомб душой.

К черту мораль. Завтра ты будешь мертв.

Наши полураскрытые рты прижимались друг к другу. Языки извивались, как змеи в брачном танце. Мы напрягались и расслаблялись в бесконечном желании. Все неудачи растворялись в нем. Чаша любви переполнялась. Наши губы вновь и вновь находили друг друга в пылком вожделении. Груди Ильзе были обнажены. Бирюзового цвета бюстгальтер и трусики валялись на полу. Лежа голой, но одетой, она воплощала собой ошеломляющее желание и восхитительное удовлетворение. Совершенно голая женщина разочаровывает мужчину. Мужчине всегда хочется устранить крохотное мягкое препятствие.

Помехой оказалась одна пуговица. Ильзе подняла горячечные руки, чтобы помочь. Пальцы ее, теплые, мягкие и вместе с тем твердые, яростно требующие, резвились на моей спине.

Завыли сирены, но мы были далеки от войны. Мы перешагнули последний порог. Мы предавались извечному любовному столкновению, объятиям, которые взывают к бессмертию. И были ненасытны. Наконец нас сморил крепкий сон. Диван казался слишком маленьким. Мы спали на толстом ковре.

Когда мы проснулись, то были усталыми, но удовлетворенными. У нас была ночь, которой следовало длиться долго-долго. Ильзе оделась и поцеловала меня, как может целовать только влюбленная женщина.

— Останься, Свен, останься. Никто не станет искать тебя здесь. Останься.

И расплакалась.

— Война скоро кончится, возвращаться на фронт — безумие!

Я высвободился из ее крепких объятий.

— Нет, такое не повторяется. Не забывай о муже во Франции. Он тоже получит отпуск. И куда я тогда отправлюсь? Торгау — Фаген — Бухенвальд — Гросс-Розен — Ленгрис? Нет, назови меня трусом, но я не осмелюсь.

— Свен, если ты останешься, я разведусь с ним. Раздобуду тебе фальшивые документы!

Я покачал головой и написал на листке бумаги номер своей полевой почты: 23645. Ильзе прижала листок к груди. И проводила меня унылым взглядом. Я быстро, не оборачиваясь, скрылся с ее глаз в утреннем тумане.

Мы останавливались на многих станциях. По много часов стояли в очередях, чтобы получить миску жидкого крапивного супа.

Много раз сидели на корточках посреди железнодорожных путей под снегом и дождем, опорожняя кишечник.

Путешествие было медленным. Мы тащились двадцать шесть дней и покинули свои товарные вагоны уже далеко в России.

Четырнадцать дней мы катили по России в воинском эшелоне, состоявшем из примерно тридцати товарных вагонов для солдат и двух старых пассажирских вагонов третьего класса для офицеров. Паровоз толкал перед собой платформы с песком на тот случай, если партизаны заминировали пути.

Нашу стезю было нетрудно проследить по экскрементам, которые мы оставляли между рельсами на всех станциях, где останавливались.

В долгом путешествии по Польше и Белоруссии произошло много странных событий, пока мы не выгрузились на обветшалой станции в Рославле.

Мы шли пешком по пыльной песчаной дороге, изъезженной тысячами тяжелых машин, к позициям Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка в Брановайской. Там нас принял как давно не виденных друзей гауптман фон Барринг. Выглядел он смертельно бледным, изможденным. Говорили, что у него неизлечимая болезнь желудка. Он провел недолгое время в госпитале, потом его спешно спровадили на фронт излечившимся — во всяком случае, по документам. Потом у Барринга произошло разлитие желчи, что не улучшило его состояния.

Нам было больно видеть любимого командира роты в таком виде.

Если бы не Порта, Плутон и присоединившийся к нам Легионер, мы бы все еще спокойно сидели в казармах. Эти трое сделали жизнь в радиусе полутора километров невозможной для всех и каждого.