Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ - Владимир Першанин Страница 28

Ходырев усмехнулся, вот дурачок – синяя форма, звание… Сколько же их там учат? Посчитал на пальцах, получалось месяцев шесть или семь. Брат Санька был щуплый, тихий и, в отличие от Бориса, светловолосый. Если кому на летчика учиться, то Борьке. Ну, что же, до весны многое может измениться, глядишь, попрут фрицев, хотя вряд ли…

Еще сестра сообщала, что на трудодни выдали горох, а муку лишь обещают. Весной засолили много селедки, но соли не хватает, и она запахла. Если хорошенько отмочить с уксусом, то пойдет. По поводу селедки сестра забыла, что ловил рыбу сам Борька, ему дали три дня перед призывом, уладить домашние дела. Вот и уладил, селедка протухла.

Второе письмо было от девушки, которая провожала его в армию. Он прочитал послание без интереса, оно показалось тусклым и невыразительным. Да и сама девушка ушла из памяти куда-то далеко, даже лицо размылось. Борис не на шутку увлекся Катей, хотя знакомы были меньше часа и обменялись всего десятком фраз. Ну и что? Отпросится в увольнение еще раз и познакомится по-настоящему.

Воображение понесло его невесть куда. Хоть Катя и выделывается, живут они бедновато, такого жениха еще поискать надо, сто рублей до войны зарабатывал, а за тысячу можно новый дом построить. И мать Катюшки посматривала на Бориса очень любезно, понимала, что парень серьезный. А может, рано жениться? Он еще подумает, тоже мне, красавица.

От мыслей о Кате его отвлекло странное зрелище. Боец Шиленков, осужденный за дезертирство, похоже, свихнулся. Он шагал под дождем непонятно куда, заваливаясь на бок. Пола длинной шинели волочилась следом, одна рука висела едва не до земли, лицо исказила непонятная гримаса. Борис хотел окликнуть его, но услышал негромкую команду:

– Стоп. Не надо рожу строить, ты ведь не клоун, а контуженый. Ну, кто тебе поверит?

С бугорка поднялся боец переменного состава Павел Мысниченко, разжалованный старший лейтенант, и тоже заковылял, подволакивая ногу. Его лицо изображало мучительное напряжение, он опирался на приклад деревянной винтовки, с трудом перебрасывая непослушное тело. Было понятно, человек контужен и едва идет.

– Что случилось? – вырвалось у Бориса.

Оба странных бойца застыли. Минутное молчание объяснило Ходыреву смысл происходящего. Тот, который опытнее, учил молодого, как симулировать контузию. Сразу припомнился другой случай. Три дня назад пришлось срочно отправить в санчасть двоих штрафников с признаками дизентерии. Капитан Елхов заподозрил симуляцию, устроил обыск и обнаружил среди вещей мелкие кусочки хозяйственного мыла.

Ничего особенного, мыло являлось дефицитом, но стирать или мыться такими крохами было бы несподручно. Степан Матвеевич стал копать глубже, опасаясь, что роту посадят на карантин, а штабные работники и политотдельцы начнут доскональную проверку. Среди подозреваемых тогда мелькал Павел Мысниченко. Елхов пригрозил:

– Если еще кто заболеет, я сам буду лечить. Больные пойдут впереди всех, хоть с обгаженными штанами.

Ходырев видел, повторяется история с первым набором, когда мутил воду уголовник Марча. Тогда не разглядел опасности покойный капитан Митрохин. Елхов более решительный человек, но и пришедшие бойцы переменного состава уже лучше разбираются в ситуации. Они знают, какая судьба постигла роту, и ничего хорошего для себя не ждут. Знают, что могут попасть под расстрел, но рискуют. Врач из медсанчасти, пожимая плечами, допускал, что штрафники симулируют дизентерию, но доказать это трудно.

– Степан Матвеевич, вы же сами знаете, питание отвратительное, вода в здешних колодцах плохая. В Волге тоже не лучше, мазут, трупы от Сталинграда плывут. Кипятите воду, в конце концов.

– У меня уже триста человек, люди прибывают каждый день. Полтонны воды я не в состоянии вскипятить.

Начавшаяся дизентерия вроде угасла, и вот снова откровенный случай симуляции. Если факт докажут, то виновным грозит такое же наказание, как самострелам. Борис уже многому научился, понимал, что выгоднее закрыть глаза на такие вещи. Но не мог преодолеть возмущения, даже брезгливости.

Кто же будет защищать родину? В родном селе Ходырева погибли и пропали без вести половина мужиков, остальные воюют, и неизвестно, сколько вернется домой. Пропал отец, погибли двоюродные братья и большинство друзей, младший братишка, пацан сопливый, учится на летчика и рвется в бой. И сам Борис через неделю-две снова пойдет в атаку, а урод Мысниченко учит, как можно симулировать контузию.

– Ты что делаешь, гад паршивый! – Борис встряхнул его за воротник шинели. – А ну, встать.

Бывший старший лейтенант вскочил, вытянулся, прижимая руки по швам.

– Шутки шутим, – растерянно улыбался он. – Жизнь тоскливая, посмеяться иногда хочется.

Плохо выдавливался из него надтреснутый смех. Осужден он был за непонятные дела, вроде за трусость, а сам утверждал, что попал начальству под горячую руку. Получилось так, что на его участке подорвался на мине штабной офицер, ехавший на передовую для проведения рекогносцировки. Машина налетела на свою же мину, погибли три человека. Скорее всего, инцидент списали бы на случайность, но обозленный начштаба дивизии, потерявший хорошего помощника и новую автомашину, копнул глубже.

Мысниченко пытался свалить вину на подчиненных, но те не стали молчать и выдали следователю все, что знали. Оказалось, командир саперов посылает на постановку мин и разминирование кого попало, в том числе новичков, а сам как огня боится притрагиваться к минам, особенно немецким.

Старший лейтенант просто сломался. На его глазах подорвался опытный сержант-сапер. Мысниченко уцелел тогда чудом, решил перекурить, а сержант начал разминирование без него. Когда раздался взрыв, в трясущихся пальцах старшего лейтенанта еще дымилась самокрутка. Саперу оторвало руки, исковеркало лицо, он полз прочь, из пустых глазниц текла кровь. Кричать было просто нечем.

С тех пор Мысниченко стал бояться взрывчатки. Каждый раз в памяти всплывала та картина, сержант без глаз и рта полз мимо него, дымилась самокрутка и дымилась неглубокая воронка с оторванной рукой на краю. Из веселого заводного парня старший лейтенант превратился в патологического труса. В саперной роте начался развал, обязанности исполнялись кое-как. Взводные, глядя на своего командира, не лезли на опасные участки.

– Ты соображаешь, чем все может закончиться? – угрюмо поинтересовался Борис.

– Иди, настучи. Тогда, действительно, все плохо кончится. Ты за старание лишний угольник на петлицы получишь, а меня…

Он снова замолчал. Возможно, искал убедительные слова, хотел оправдаться, надавить на жалость, но тишину нарушил молодой штрафник Шиленков, осужденный за дезертирство. Как и сам Ходырев, он постоял на краю ямы в мучительном ожидании смерти, но получил в последний момент помилование.

– Товарищ сержант, простите. Ради бога, никому не сообщайте. Черт попутал, страшно стало, ведь из прежней роты никого в живых не осталось.

Шиленков, как многие в роте, получил кличку. Его называли Шило, хотя ничего острого, резкого в обличии и повадках не было. Обычный боец, струсивший и бежавший из учебного полка. Мягкие, безвольные черты лица, неподдельный страх в глазах. Второй раз судить не станут. Не будут строить бойцов, зачитывая приговор, а просто отведут к ближайшему оврагу и шарахнут в затылок.