Раненый город - Иван Днестрянский Страница 3

Теперь какое то движение впереди, на другой стороне реки, привлекло его внимание. Там от берега отъезжал потрепанный грузовик и трое мужчин быстро кантовали по настилу моста бочку. Четвертый следом за ними волок то ли стол, то ли скамью.

Встревоженно загудели торговки:

— Эй, а это что? Продавать? Почем продавать будете?

Но мужики в ответ лишь отмахнулись. Гулко бухнув, бочка встала прямо посередине моста. Рядом с ней оказался и вмиг был уставлен кружками стол. Двое парней стали по обе стороны от него с черпаками. Еще один готовился ополаскивать и подавать кружки. Последний — крепкий, седой мужчина в летах, выступил вперед. Глянув на зашевелившийся, уставившийся во все глаза на непонятное представление торговый ряд и, видимо, не желая упустить момент всеобщего внимания, он тут же во весь голос грянул:

— Эй, падхады, пей всэ, кто жалаэт, за добрым выном! У мэня дэнь ангэла! Всэх угощяю! Дэнь мой, мост мой, бэз стакан вына за мой ангел, мой здоровие, по мосту хода нэт!!!

Ответ на щедрое предложение не заставил долго ждать. Засмеялись торговки и покупатели. Поддерживая шутку, с возгласами «Ура, да здравствует день ангела!» к мосту двинулся передовой отряд станичного пролетариата. Сыновья старого грузина взмахнули черпаками, полилось вино в первые кружки. Мальчишка засмеялся. Ему не нужно было вина. Ему было интересно, и он был по-детски счастлив, предвкушая, как смешно он сможет рассказать об этом своим друзьям. Впереди был целый день, впереди были три месяца едва начавшихся летних каникул…

…Вдруг похожее на цветной сон, оживленное памятью видение дрогнуло, посерело и исчезло. Вместо него возникли и скачками стали прыгать мысли: «Да, жалко, что я не пил тогда… Надо было попробовать… Кому это все мешало… Дружно жили, и плевать, кто грузин, а кто молдаванин или еврей… Русских за Днестр, евреев в Днестр, свиньи поганые… Посреди нарастающего беспокойства он так и не очнулся окончательно, как грохнул близкий взрыв.

Рука привычно дернулась к автомату. Боком, в полупадении, спрыгиваю со столов, сдвинутых вместе перед давно разбитым не то взрывной волной, не то мародерами окном и бегу из комнаты на лестничную клетку. Перед выходом на нее короткая, ставшая уже рефлекторной остановка. Ствол автомата привычно описывает дугу вслед за взглядом, готовый блеснуть огнем. Поодаль слышится второй взрыв.

По короткому маршу из нескольких ступенек спрыгиваю вниз и останавливаюсь у выхода во двор. Я уже знаю, что случилось, и не спешу выйти. Коли «проспал» две, то может упасть, не услышанная мной в полете, и третья мина. Но ничего больше не слышно. Тихо. Автомат легким движением уходит на ремне за плечо. Вдруг подумалось: сколько в Советской армии ни заставляли отрабатывать приемы обращения с оружием, но как следует выполнять их так и не научили. Тут же всего чуть больше месяца прошло, а оружие давно стало продолжением тела. Легкое и свободное. Наоборот, без него чувствуешь себя как инвалид без костыля. Заныло ушибленное об угол бедро. Когда лег отдыхать, поленился лучше сдвинуть столы друг к другу — и вот результат…

Я зол на себя. На войне, даже такой дурной, как эта, как бы тиха и спокойна она в отдельные дни ни была, ни на минуту нельзя забывать, на каком ты свете. Знал за собой грех — отрешенно вспоминать и мечтать, и вот, несмотря на многократный зарок, впал в него снова. В штаб-квартире поваляться не дали, так я будто нарочно сделал глупейшую вещь — отошел и разлегся в соседнем подъезде. И вот тебе на: трах-бах — и ты в хвосте событий. «Идиот, тебя когда-нибудь так убьют!» — говорю себе негромко. Раздражение не уходит. И тогда с воплем «Не спи, сука!» со злости леплю сам себе оплеуху. Ну, кажется, очухался полностью. Отстраненное отношение к бытию исчезло, и я шагаю во двор.

Надо проверить, не повредило ли шальное попадание результатам моей ночной стирки. С ночи мое обмундирование было выложено для просушки на низкую каменную стенку, оставшуюся от дворового забора после того, как на дрова для самодельного гибрида печки с мангалом, выполняющего функции нашей полевой кухни, был разобран шедший по ее верху штакетник. Строго говоря, вместо того чтобы валяться в трансе от воспоминаний, я должен был снять оттуда свои вещи минимум час назад.

Гляжу, как раз перед этим обглоданным забором, руки в брюки, с автоматом, как и у меня, через плечо, возвышается длинная, башкастая фигура взводного — Пашки Мартынова. Это дурной знак. Так Паша может стоять, только разглядывая нечто ему интересное, дающее повод проявить власть или почесать язык. В этом плане мы с ним похожи, уж я-то, несмотря на недолгое по меркам мирного времени наше знакомство, это знаю. Вот только шустрости и наглости мне против него не хватает. Пашкино умение тут же появляться на месте любого «залета» и с ходу песочить подчиненных — это что-то поразительное. Надо полагать, одно из качеств, отличающих командира по призванию от таких, как я, ротозеев, — мелкотравчатых командирчиков по случайности.

Приближаюсь и тоже смотрю.

Действительность превосходит самые мрачные ожидания. Прочистившая мне мозги от ностальгии шальная мина взорвалась едва не в моих вещах. Хуже того, она взорвалась не на земле. Ударив в ствол дерева, наклонно торчащий над стенкой, она выплеснула густой веер осколков, которые при обычном падении разлетелись бы ниже, точно на мое уже успевшее просохнуть обмундирование. Над его останками повисла минута молчания.

— Это капец, — наконец говорю я.

Паша поворачивается, обжигает взглядом, затем снова смотрит на мое несчастное тряпье.

— Я тоже так думаю, — произносит он. И решительно выпячивает губы. Как всегда перед тем, как сочное словцо кому-нибудь в ухо вклеить.

— Сволочь!

— Нет, он не просто сволочь. Талант! Обалденное попадание! Я шизею от таких натюрмортов. Даже тебя за разгильдяйство матюкать нету желания.

Я знаю, что на сей раз он прав, но считаю своим долгом возмутиться:

— Это я-то разгильдяй?

— Ну а кто же?! Дисциплинированный и знающий свое дело замкомвзвод не теряет портки средь бела дня при скандальных обстоятельствах, подчеркивающих меткость противника! Это может дурно повлиять на нашу молодежь!

Ну, начался один из его обычных проносов! Только не сейчас, когда у меня такое паршивое настроение! Я взрываюсь:

— Ты лучше вспомни, как потеря тобой каблуков на ботинках чуть не стоила жизни и здоровья половине нашей гвардии! По дисциплине мы с тобой квиты, Паша, и трепаться тут не о чем! Без твоего остроумия тошно!

Как обычно, я произношу его имя с ударением на последний слог. Так повелось во взводе с тех пор, как в одном из первых же своих выступлений он сообщил, что по родословной, подобно небезызвестному в этих краях Остапу, имеет корни в Турции. С тех пор за глаза и в глаза он — Али-Паша Бендерский. Он не обижается. Я догадываюсь почему. Как бы ехидно ни звучал этот титул, он намного лучше иных зоологических прозвищ, которые можно образовать от его фамилии.

Пауза. Мартынов переваривает пилюлю. Я тоже молчу, не хочу с ним ругаться. Человек он хороший. И вояка не робкого десятка, грамотный. Мой учитель, можно сказать. Чтобы окончательно прекратить шуточки и подколы, перехожу на личное: