Обратная сторона войны - Олег Казаринов Страница 30

Об этом рассказывает бывший санинструктор, участница Курской битвы Ольга Живилова.

«Раненые стали поступать из горящих танков. А это страшное, страшное зрелище… А что это за мученики… Я даже до сих пор не могу без слез говорить об этом…»

Война не щадит никого. Не делает различий между солдатами здоровыми, ранеными и теми, кто их пытается спасти. Так они и гибли в ее огне, все вместе, рядом, вповалку.

«На песчаной отмели лежало еще три трупа. Вместе лежали двое, их признал комиссар полка: санинструктор и политрук роты. Должно быть, санинструктор полз, таща на себе политрука, у которого были перебиты, наверное, автоматной очередью обе ноги. Так их и убили, одного на другом, когда они ползли. А рядом лежал третий труп. На нем остались только красноармейские ботинки. Голый, черный, обугленный, кожа от жары кое-где лопнула, а в других местах натянулась. Первая мысль была, что немцы раздели его и сожгли, но потом, вглядевшись, я понял, что его не раздевали, одежда сгорела на нем».

По сложившемуся убеждению, именно фашистские изверги убивали санитаров противника, спасающих раненых. «Чудовищно! Бесчеловечно! Антигуманно! Разве не видно, что это медработник? Мы так никогда не поступали!» — восклицают невежды. И ошибаются.

Во-первых, потому что с расстояния в триста — пятьсот метров действительно не видно, кто там ползет или, скорчившись, перебегает с одного места на другое.

Во-вторых, потому что в бою совершенно некогда выбирать цель и совершенно невозможно прекратить обстрел (если рассчитываешь на победу, конечно).

В-третьих, совершенно ни к чему, чтобы раненый враг, спасшись, вылечился и вернулся сражаться против тебя. Поэтому его необходимо добить. А если при этом погибнет и санинструктор — что ж, тем меньше врагов уцелеет.

Фраза «мы так никогда не поступали» фальшива и абсурдна.

Немцы точно так же спасали своих раненых. Фронтовое братство, скрепленное клятвой Гиппократа, существовало во всех армиях мира.

Совсем не случайно в немецких источниках сообщается, что германские «офицеры и унтер-офицеры санитарной службы шли под огонь противника, не щадя своей жизни, поэтому их погибало особенно много».

Кто же их убивал, если другие «так никогда не поступали»?

В ответ на этот вопрос ВОЙНА надевает непроницаемую маску и предпочитает промолчать.

Образ молоденькой медсестры, выносящей с поля боя раненого бойца, воспет во многих материалах о Великой Отечественной.

Так оно и было. По крайней мере в Красной Армии. Когда всем мужчинам пришлось взяться за оружие, их спасением, не требующим квалифицированной медицинской помощи занялись девчонки. Они стали своего рода, «пушечным мясом» медико-эвакуационной службы.

Рассказ одной из медсестер (к сожалению, ее имя до нас не дошло): «…Первых бомбежек боялись, тряслись руки. Потом ели, наедались хлебом и плакали о погибших девушках и вообще о погибших. Сейчас кажется глупо, что плакали, плакали по-детски, что вдруг встанет мертвый и поймает тебя. Думали, может быть, последний день живем, больше не увидим родных.

Так боялись попасть в плен, что иногда даже не ложились спать.

А потом курсы медсестер — ни сна, ни отдыха, стирка белья, мозоли…

Раненый говорит: тяжело тащить, брось меня. А как мне его бросить? И сама себе внушаешь, что тебе не страшно. В начале боя боишься, а в долгом бою забываешь обо всем этом, одна необходимость остается — перевязывать.

Раненые, если потеряли много крови, когда ведешь их, на ходу засыпают, бывает, бормочут: «Я умру, я умру»…

Когда идешь под долгим обстрелом, начинаешь нарочно думать о хороших днях, а потом думаешь: напрасно об этом вспоминаешь, все равно убьют. А иногда думаешь наоборот — что уж поскорей бы убили тебя. И в то же время стараешься успокоить раненого, чтоб поверил, что не умрет. А после боя — реакция. Видишь все это поле, поле, по которому ползла, и в слезы.

После того, как ранило бомбою, стала больше всего бояться бомбежки. Припаду к земле, лежу, ничего не помню. Помню, очень грязная была после ранения, за собой ведь не следишь в минуты опасности.

Пошла добровольно. Бойцы относятся хорошо. А иногда хочется быть мужиком. Все, что есть, все в санитарной сумке. И одну гранату тоже в сумке держу. Пусть что угодно, а от раненых не уйду.

Когда девчат наших убивает, все равно каждый раз плачем о них страшно, ничуть не меньше, чем раньше…»

К медсестрам бойцы относились с грубоватой нежностью. Ведь они наряду с мужчинами шли под пули и, как знать, может быть, в следующий раз от них будет зависеть именно твое спасение.

«Есть у нас в дивизии девушка Маруся, военфельдшер, по прозванию Малышка. Так уж все ее кличут — Малышка и Малышка — за то, что очень маленькая. Так вот, как раз она вывезла массу раненых. И теперь награждена орденом Красной Звезды. А был с ней такой случай. Отступали. Она везла в крытой машине шесть тяжело раненных — двоих в голову и четырех в живот. Дороги разбитые. Еще одного, раненного в грудь, она посадила в кабину, а сама ехала всю дорогу на крыле, больше ста километров от одного места назначения до другого и до третьего; оказалось, все госпитали были уже эвакуированы и раненых некуда было сдать. (…)

Она лечить раненых не любит — лодырь! А ездить за ними — это она любит. На передовые за ними ехать — для нее любимое дело!»

Вот воспоминания военных корреспондентов.

«Врач, который шел с нами, оказался крошечной худенькой женщиной. Все в отряде относились к ней с уважением и нежностью, говорили о ней, захлебываясь. Она была из Саратова, из города моей юности, и посреди разговора мы вместе с ней вдруг стали вспоминать разные саратовские улицы. Потом она очень просто рассказала, какой у них был бой и как она убила из нагана немца. В ее устах все это было до такой степени просто, что нельзя было не поверить каждому ее слову. Она говорила обо всем происшедшем с нею как о цепи таких вещей, каждую из которых было совершенно необходимо сделать. Вот она закончила свой зубоврачебный техникум, стали брать комсомолок в армию, и она пошла. А потом началась война. Она тоже со всеми пошла. А потом оказалось, что зубов никто на войне не лечит, и она стала вместо медсестры — нельзя же было ничего не делать. А потом убили врача и она стала врачом, потому что больше ведь некому было. А потом раненые впереди кричали, а санитар был убит, и некому было их вытащить, и она полезла вытаскивать. А потом, когда на нее пошел немец, то она выстрелила в него из нагана и убила его, потому что если бы она не выстрелила, то он бы выстрелил, вот она его и убила.

Все это перемежалось в ее рассказе с воспоминаниями о муже, о котором она стыдливо говорила, что он ещё не на военной службе, как будто она в этом была виновата, и о ребенке, которого она называла «лялька».

Было странно, что у нее был ребенок, такая она сама была маленькая. Потом, когда я кончил мучить ее расспросами, за нее взялся Паша Трошкин. Он усадил ее на пенек и стал снимать. Сначала в каске, потом без каски, с санитарной сумкой, без санитарной сумки. Перед тем как он начал ее снимать, она улыбнулась, вытащила из своей санитарной сумки маленькую сумочку, а оттуда совершенно черную от летней пыли губную помаду и обломок зеркальца и, прежде чем дать себя снять, очистила эту помаду от пыли и накрасила губы.