Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ - Владимир Першанин Страница 33

В четвертом взводе сорвали занятия по тактике, а каптера Сомова поймали с двумя парами теплого белья, которое он тащил на продажу. Сомов попал в штрафники за хищение, получил два месяца, которые собирался отбыть в каптерке. Сейчас Елхову предстояло решать, что делать дальше. Сообщать о краже кальсон глупо, не расстреливать же его за это. Сомова срочно перевели в третий взвод к Маневичу. Несмотря на свою неприязнь, ротный считал, что именно в этом взводе лучше всего поддерживается дисциплина.

В эти же дни Ходырев сцепился с Персюковым. Сержант меньше всего хотел стычки. Он уже понял специфику штрафной роты. Полного порядка здесь не наведешь, слишком пестрый и сложный личный состав, все решится само собой. Большинство погибнут или угодят в госпиталь, остальные вернутся в свои подразделения. Но отправка на передний край задерживалась, роту усиленно пополняли и держали в запасе.

Персюк раздобыл в санчасти справку о болезни. Погода в те дни стояла мерзкая, дул холодный ветер, с утра до вечера сыпал холодный дождь, по утрам температура приближалась к нулю. От полевых занятий люди старались уклониться, жаловались на болячки, но оставлять их в казарме было рискованно, безделье к хорошему не приведет.

Когда Борис заглянул в казарму, то стал свидетелем следующей сцены. Персюк, Кутузов и еще несколько человек сидели возле печки, на которой стоял чайник литров на семь. Оказалось, они пьют подогретую брагу, а закусывают воблой. Под ногами лежала большая вязка сушеной рыбы, компания с аппетитом обгладывала хребты. Персюк имел освобождение, Кутузов числился в другом взводе, поэтому Борис их не тронул. Приказал встать двоим бойцам своего взвода и показал на выход:

– Бегом на занятия!

Минуту раздумывал, что делать с брагой, затем решительно наклонил носик и вылил остатки на землю рядом с печкой. Персюк схватил его за кисть руки и сжал с такой силой, что Борис невольно ахнул. Персюку было тридцать шесть лет, он снова набрал прежние девяносто килограммов, округлились мощные плечи. Ходырев казался рядом с ним мальчишкой, хотя имел крепкие мышцы, был увертлив и ловок. Персюк оттолкнул его и задумчиво произнес:

– Ох, не доживешь ты до фронта.

Кутузов и остальные воры печально закивали:

– Не доживешь, точно.

– А парень хороший… был.

– Царствие ему небесное.

Персюк продолжал с сочувствием:

– А если и доживешь, то на переднем крае помрешь. Думай, как себя вести.

Ему опять поддакнули. Персюк сделал ошибку. Он насаждал в казарме тюремные законы, но о фронте и боевых действиях имел смутное представление. Считал, если здесь держит верх, то останется главарем и в окопах. Остальные будут воевать, а он сумеет отсидеться. Ходырев уже хорошо знал цену смерти, преодолел страх в первой атаке и не собирался уступать разожравшемуся борову.

– Кутузов, пошел на занятия! – крикнул Ходырев.

– Ты мне не командир.

Борис стащил его за воротник, гимнастерка треснула, Кутузов упирался, но делал это вяло. Он опасался открытой стычки, а Ходырев закусил удила.

– Всем на выход!

Прибежал дежурный по роте, танкист Луговой. Стал было успокаивать Бориса, но того трясло от злости, он был готов сорвать с плеча винтовку и любой ценой добиться своего. Все потянулись на выход, а Персюк демонстративно улегся на шинель и забросил руки за голову.

– Вызови дневального, пусть приберутся, – приказал он Луговому. – Быстрее, чего застыл!

Дежурный рысцой побежал исполнять команду вора.

На следующий день состоялся смотр, результатом которого капитан Елхов остался недоволен. Командир четвертого взвода Федор Колчин явно не справлялся со своими обязанностями. Люди были расхристанны, двое стояли на плацу в телогрейках, перепоясанных брючными ремнями.

– Где шинели? – грозно спросил ротный.

Бойцы мялись, пытались улыбаться, но капитан не был настроен к шуткам.

– Промотали? Пропили? Отвечать!

– Украли, – наконец выдавил один из них.

При таких словах уголовник Кутузов засмеялся.

– Этого на губу, – коротко приказал Елхов, даже не оборачиваясь.

Вор попытался спорить, его бесцеремонно толкнули прикладом, сорвали хороший ремень и повели к землянке – гауптвахте. Взгляд Елхова перебегал от одного взвода к другому. Люди Маневича выгодно отличались: обувь аккуратно подшита, шинели заштопаны, старые шапки со звездочками сидели ровно. Но капитану хотелось поддеть строптивого лейтенанта. Он забыл про бойцов в телогрейках и закричал, раздувая ободранное плохой бритвой горло:

– Это что такое? Цирк, толстый клоун! Почему нарушается форма?

Палец тыкал в заметно округлившегося Персюка. Заслуженный вор очень не хотел идти на построение, но медицинская справка не помогла. Он не любил холода, под шинелью и гимнастеркой были надеты две пары теплого белья. Яловые сапоги пришлось сверху надрезать, так как толстые икры да еще обтянутые фланелевыми кальсонами и шерстяными комсоставовскими бриджами не помещались в голенище.

Капитан пришел в бешенство. Он сам одевался весьма скромно, носил кирзовые сапоги, простую солдатскую шинель. Командирские бриджи и яловые сапоги подействовали на него как красная тряпка на быка. Персюк пытался закончить дело миром и одновременно не уронить воровское достоинство.

– Нормальная одежда, капитан. Какие могут быть претензии? – и сам себе ответил: – Нет претензий и быть не может.

Лицо Елхова побагровело. Он словно впервые увидел строй, нахальное лицо уголовника.

– Распустились! Я вам наведу порядок.

С Персюка также стащили пояс и повели вслед за Кутузовым. Сержант Луговой преданно уставился на Елхова. Капитан скользнул по нему безразличным взглядом, обернулся к старшине.

– В казарме воруют. Твоя вина?

– Моя, товарищ капитан, – легко согласился Глухов, но командира роты такой простой ответ не устраивал.

Здесь же на плацу политруку Воронкову было приказано разобраться по факту исчезновения шинелей.

– Строго спросить с командиров взводов, – гремел голос Елхова. – В сторонке хотят остаться. Не получится!

В своем возмущении он забыл про требования устава, не позволяющего критиковать офицеров в присутствии подчиненных. Он разнес в пух и прах командира четвертого взвода, Федора Колчина, обозвал его мямлей. Досталось и Маневичу, который без сомнения являлся лучшим взводным. Строптивый лейтенант на этот раз смолчал и ничего не ответил на несправедливые обвинения. Мало кто заметил, что глаза Маневича блестели, ему понравилась резкость капитана.

Его помощник сержант Ходырев также остался доволен, хотя вскользь прошлись и по нему. Дисциплина во взводе, да и во всей роте немного подтянулась. Вечером в казарме стояла тишина, и Борис без труда отпросился к Кате. Никто не знал, что будет с Персюком и Кутузовым. Большинство считали, что через день-два их выпустят. Спросили Воронкова. Тот ответил, как всегда, улыбаясь: