Тайны и судьбы мастеров разведки - Сергей Маслов Страница 35

Скажем так: кто-то из членов его семьи нарушил наши договоренности относительно режима безопасности. Об этом стало известно моему начальству, мне сделали серьез­ное замечание. Я аккуратненько довел все это до сведения Кима. Естественно, я не жаловался ему, но сделал это, так сказать, в профилактических целях. Уж поскольку режим существует, его следует соблюдать. Ведь он был введен не потому, что нам не хотелось, чтобы Филби и его семья бес­контрольно передвигались. Так вот тогда Ким был сильно взволнован происшедшим и захотел за меня заступиться.

Сказал: «Виктор, если у тебя неприятности, я позвоню Юрию Владимировичу Андропову».

— Понятно, что разведчик такого калибра, даже бла­гополучно вывезенный в Москву, должен был на первых порах соблюдать конспирацию. Интересно, пользовался ли он гримом, выбираясь в город?

— На первых порах — да. Мне как-то рассказывали об этом. Но при мне грима уже не было. Поначалу он пере­двигался на машине, обязательно с сопровождением. Но уже во время нашего знакомства Ким один или с супругой спокойно гуляли по паркам, без того чтобы кто-то из нас досаждал им своей опекой.

— Не возникало ли у Филби в Москве чувства невос­требованности?

—Обращались к нему по различным вопросам рабочего плана часто. Кстати, не только я. Я же встречался с ним в зависимости от потребностей, порой несколько раз в не­делю. На определенном этапе он был привлечен к работе с молодыми сотрудниками разведки, которые специализи­ровались на английской линии. Первая встреча такого рода проходила в моем присутствии. Конечно, в полной мере потенциал Филби здесь востребован не был. Потенциал оставался громадным, но возможности для его реализа­ции по вполне понятным причинам сузились. Ну, в самом деле, кто бы в Москве стал выводить его на англичан, на американцев в каких-то оперативных целях?

— Не могу обойти вопрос о недоверии некоторых ста­рых чекистов, которое они якобы питали как к «кембриджской пятерке» в целом, так и к Киму Филби, в частности. Некоторые авторы ссылаются, к примеру, на бывшего заместителя Абакумова генерала Райхмана, который до конца жизни был уверен, что «пятерка» — провокаторы. Что бы вы могли сказать по этому поводу?

— Я не имею никаких оснований считать «кембридж­скую пятерку» советской разведки созданной кем-то умыш­ленно с целью подставы, провокации и т.д. Это не работа англичан — уверен на сто процентов. Если бы Филби и других придумали в СИС, то англичане не переживали бы так по поводу нанесенного им ущерба. А они до сих пор не могут забыть этого грандиозного провала.

— Любой человек с той или иной степенью остроты переживает оторванность от родины, невозможность вер­нуться. Смирился ли с этим Ким Филби?

— Какой бы он ни был человек — он, естественно, тяжело переживал необычность условий, в которых ока­зался. Но я не скажу, что он рвался на родину. Этого не было никогда. Он был достаточно умным человеком, чтобы понимать: это невозможно. На первых порах его жизнь в Москве складывалась очень трудно. Я даже допускаю, что человек с его характером мог чувствовать себя здесь как птица в клетке. Пусть даже в золотой клетке. Он вынужден был, во-первых, подчиниться новым условиям, продикто­ванным, прежде всего, соображениями его же собственной безопасности. Во-вторых, он был, особенно поначалу, удручен резким ограничением круга общения. Иностранцы к нему в первое время вообще не допускались. Это только значительно позже стали возможны такие встречи, как, к примеру, с писателем Грэмом Грином, с которым они были знакомы еще со времен совместной работы в британской разведке СИС.

Вы посмотрите, с одной стороны — специфика поло­жения. А с другой — так сказать, специфика предложения. Ничего, что было бы похоже на ту обстановку, прелестями которой, скажем так, он мог наслаждаться, находясь в Ан­глии. Ну, скажем, зайти в паб, выпить пива, подурить, под­раться даже. И это тоже — Филби. Не надо быть ханжами и делать из него икону, вытравливая все человеческое. Но нельзя на этом человеческом спекулировать, как это кое-кто пытается делать. Да, он любил шотландское виски. Любимая марка у него, кстати, была «Glenfiddich». Он и водку любил.

Но еще больше он любил своих детей. По Волге мы путешествовали с его сыном. С первым родным ему чело­веком, который после того как Филби перебрался в Москву, заявил в интервью (это прозвучало по канадскому радио), что не просто не отрекается от отца, а гордится им. К Киму приезжала и дочь с двумя детьми. Бьюсь об заклад, вашей фантазии не хватит, чтобы вообразить, о чем он меня по­просил в связи с этим.

— О чем?

— Он попросил меня достать динамовские майки. Я осторожно поинтересовался: зачем? Он сказал: «Для внуков. Хочу, чтобы команда Дзержинского была пред­ставлена в Англии». И это — тоже Филби.

Я раздобыл тогда форму спортклуба «Динамо» самых разных фасонов.

— Виктор Георгиевич, вы же сами определили Филби как сангвиника, а не как меланхолика. Значит, вы имели дело с человеком, который умел радоваться. Что вызывало у него положительные эмоции?

— Он мог радоваться какой-то интересной мысли, находке, остроумному анекдоту, просто шутке хорошей. Радовался приходу человека, который был ему симпати­чен. И все это отражалось на его лице. Если мы сидели за столом, немножко выпивали, общались, то приходилось, уже изучив его, считаться с тем, что долгий серьезный раз­говор его угнетал. То есть ему нужна была игра ума или умов, а не занудство. А просто так выпить — было для него чрезвычайно утомительным занятием.

Но знаете, что приводило его в восторг более всего? Всегда? Его библиотека, которую ему с нашей помощью удалось переправить в Москву Он мне говорил: «Вот это меня радует каждое угро». И с мягкой улыбкой, оборачи­ваясь к жене, весело добавлял: «Ну, еще Руфа, конечно».

Конечно, он был уникальным человеком. Высокооб­разованный, с широчайшим кругозором. Историк не по названию, а но существу. Литературу знал блестяще.

— А как он относился к русской и советской литера­туре?

— Он ее читал. И любил. Конечно, главным образом, классику. Вспоминаю случай, произошедший во время нашего волжского круиза. Везде нас, разумеется, встреча­ли, водили, показывали. И вот мы в Горьком, нынешнем Нижнем Новгороде, в музее. Гид — миловидная молодая женщина — начала свой рассказ о писателе, имя которо­го носил в то время один из главных городов Поволжья. И начала — как привыкла преподносить материал ино­странцам — открывать азбучные истины о классике со­циалистического реализма. Смотрю, лицо Филби мрачнеет, тяжелеет. Он дергает меня за рукав. Я спрашиваю: «Ким, что с тобой?» Он в ответ: «Что она говорит? Она что, ду­мает, я не знаю, кто такой Горький?»

То есть он не просто был знаком с русской и советской классикой, он неплохо ее знал. Он читал ее и там, и здесь. К сожалению, в переводах. Я как-то не удержался и задал ему, возможно, глупый вопрос: почему он не учит русский? Он мне сказал: «Понимаешь, Виктор, я никогда не смогу выразить на русском собственные мысли так же точно, как на английском. И от этого постоянно буду ощущать свою ущербность». Но вообще говоря, он читал по-русски — почти свободно — газеты.