Брат по крови - Алексей Воронков Страница 35

Из санбата возвратился начфин Макаров. Как и прежде, вечера у нас в палатке проходят под идиотским девизом: «Не уснешь, пока не выпьешь». Еще недавно я тяготился этими пьяными посиделками, а сейчас привык к ним. Пью наравне с соседями. Порой мне кажется, что я спиваюсь. Утром встану — сердце колотится. Надрываю его, вот оно и предупреждает: дескать, хватит меня и себя мучить, прекрати пить. А как прекратишь, если на душе болит? Была бы рядом Илона, тогда другое дело. Но ее нет. И только в памяти моей остались те незабываемые десять дней, которые я провел рядом с ней.

Нет, я не дождался, когда она встанет на ноги, и уехал. Совесть меня замучила: люди воюют, а я, черт возьми, отдыхаю, как на курорте. Илона меня поняла. «Езжай, милый, — сказала. — Я обязательно поправлюсь и приеду к тебе». Она поправилась, но поехала не ко мне, а домой. Впрочем, это логично. А ведь я уже разработал план, как ее перевести в наш полк. По штату мне не хватало несколько инструкторов, и начальник медицинской службы дивизии обещал посодействовать. Оставалось лишь получить согласие Илоны. Я ей обо всем написал, но теперь думаю, что зря это сделал. Ну зачем ей возвращаться на войну? Женщина должна жить дома и рожать детей.

Тоскливо. И неуютно. Я как будто болен тяжелой, неизлечимой болезнью. Когда об этом думаешь, начинаешь сожалеть о том, что у нас запрещена эвтаназия. Самому уйти из жизни всегда трудно — нужна чья-то помощь. Кто-то посторонний должен ввести в вену отраву, тот же, к примеру, хлористый кальций. Но эвтаназия запрещена во всем мире, и если какой-нибудь сердобольный лекарь поддастся искушению и введет кому-то «коктейль смерти», его упекут в тюрьму. Правда, сегодня в некоторых странах уже пытаются узаконить добровольный уход из жизни. Но в России это не пройдет: православная церковь категорически против подобных вещей. Наверное, она права.

Так и живу на грани тоски и безумства. Мне одиноко. Хочу пробудить в себе патриотические чувства, мол, долой хандру, мол, надо выжить и победить в этой войне, но эти чувства, еще не успев родиться в моей душе, гаснут. И в эти минуты приходит на помощь Савельев. Он предлагает мне выпить, и я соглашаюсь. Раньше бы я послал его к чертовой матери, но теперь я ослаб духом и уже не думаю, что творю. Мысль о том, что я больше никогда не увижу Илону, делает меня слабым.

Кто-то сказал: весь мир построен на борьбе эгоизма и щедрости. Ваня Савельев по натуре человек щедрый, но, как и я, одинокий. У него тоже была жена, даже не одна. Говорит, что только официально у него их было две, а сколько еще было неофициальных дам! Правда, его женщины не бросали — он их сам бросал. Здоровяк и симпатяга, он мог производить впечатление на слабый пол. Мне рассказывали, что, когда он был лейтенантом и служил в каком-то отдаленном гарнизоне, у него в любовницах была жена самого комдива. Ну вот влюбилась баба по уши в этого казанову в портупее и с ума сошла от любви. Роман их был бурным и длился до тех пор, пока их не застукал ее муж. Другой бы придушил подлеца, а этот пожалел — просто сослал его в другой полк. Но комдивша и там Ваню нашла. Почти каждый день ездила к нему за сорок верст на попутках. Однажды после паломничества к любовнику она собиралась возвращаться домой. Стоит на трассе, ждет попутку, и тут ей армейский автобус на глаза попадается. Генеральша просит отвезти ее в дивизию, но прапорщику некогда, у него свои дела. Уперся: не могу — и все тут. Тогда она ему: вы, дескать, знаете, кто перед вами? Я жена комдива! Но служивый, который, видимо, был наслышан о любовных приключениях мадам, тут же нашелся: я, говорит, сейчас позвоню вашему мужу, и он пришлет за вами «Волгу». Мадам, естественно, ретировалась.

На войне Ваня чувствует себя как дома. У него почти всегда хорошее настроение, и это понятно: он здешний «начальник спирта». Так его наши офицеры в шутку называют. Здесь у многих из нас есть прозвища. «Начальником паники», например, мы называем начальника инженерной службы полка майора Семушкина — он чует начальство за три версты и всегда точно предугадывает приезд очередной высокой комиссии. Есть у нас «главный жмот полка». Это, конечно же, начфин Макаров. Тот, умирать будешь, десятку в своем проклятом казенном сейфе не найдет. Жору Червоненко, как и всех тыловиков, считают вором и потому зовут обыкновенно — «мафия».

Меня тут тоже всяк зовет на свой лад. Начмед — это одно, но у меня есть еще и прозвище «коновал», которым меня за глаза называют. Обидно, конечно, но армейский жаргон, как и армейский фольклор, не имеет границ разумного. «Ну что, коллега, лечить будем пациента или сам помрет?» Это о нас, армейских лекарях. И такие шуточки постоянно слышишь в свой адрес. Но чуть что — все бегут к нам, «коновалам». Помогите, зубы ломит, аж грыжа вылезла. Помогаем.

Но опять же возвращаюсь к Савельеву. Он, как мне кажется, совсем не боится смерти. Порой сам лезет на рожон. Сейчас в горах лежит снег, и наши постоянно ходят на прочесывание лесов. Ваня вместе с ними. Попробуй откажи ему — такой шум поднимет. В горах ему раздолье. Он любит помахать кулаками и пострелять, а там враг. Ваня всегда первым бежит в рукопашную. Ребята рассказывают, что в бою он хуже зверя. Когда возвращается из похода, я пытаюсь расспросить его, что да как, но из него слова не вытянешь, и только довольная морда его говорит о том, что он погулял в горах на славу.

Пьет Ваня много, но в полку не буянит — для гор свою энергию бережет. Я вначале был недоволен, что он так много пьет. Сопьешься, пугаю его, а он только смеется. Однажды говорю ему: ты, мол, как я погляжу, просто боишься быть трезвым. А ведь и от трезвости редко, но случается польза. Испанский посол Клавихо, говорю, на роскошном приеме у Повелителя Вселенной Тимура прикинулся непьющим, весь вечер промучился, зато записал свои трезвые наблюдения в этой пьяной компании, чем оказал историкам неоценимую услугу. А он мне: если, мол, я попаду к чеченцам «на прием», то они меня не водкой угостят, а пулей. Больно много я им насолил.

Наверное, он часто и пил-то оттого, что понимал: очередной стакан водки может оказаться для него в этой жизни последним. В полку уже погибла не одна сотня бойцов, Савельев думает, что когда-то придет и его черед. Но ведь он сам лезет под пули, сам! А еще говорит, что любит жизнь. Жизнь, говорит, женского пола, а я женщин до смерти люблю.

Он говорил правду. Женщин он боготворил. В свою очередь, и те боготворили его. Самец, издевались над ним офицеры. Ни одну юбку не пропустит. И отчего это бабы тебя любят? — часто спрашивал его начфин Макаров. А ты не знаешь, почему? — усмехался Жора Червоненко. Ты видел его в бане? Нет? Ну тогда посмотри — не мужик, а конь с саперной лопаткой между ног.

Когда я умру, говорил Ваня, то хочу, чтобы на мою могилку пришли все женщины, которых я любил. Тогда хоть будет возможность сосчитать их, а так разве всех припомнишь? Жеребец, ничего не скажешь. Он и Лелю в свой послужной список казановы хотел занести, но не успел. Горевал очень, когда узнал, что она погибла. Может, заявил, это и была та единственная и неповторимая, которую он искал всю жизнь. Но теперь ему уже никогда не узнать, та ли это была на самом деле женщина, которая сделала бы его счастливым.

Хотя на календаре была уже зима, Хасан продолжал по утрам пригонять свое стадо на луговину. Трава уже давно пожухла и походила на свалявшуюся собачью шерсть, торчащую клоками и бугрившуюся волнами по всему пространству равнины. Но скотина как будто не замечала перемен и, как и прежде, продолжала жевать потерявший всякий вкус и аромат корм. Бывало, от скуки я уходил за границу лагеря, садился на какую-нибудь мерзлую глыбину и начинал наблюдать за всем, что происходило вокруг. Нельзя сказать, что мне это нравилось, но таким образом я коротал время, которое тянулось медленно, словно похоронная процессия. Передо мной открывалась унылая картина: выцветший луг, на нем безучастные ко всему животные, медленно пережевывающие сухую траву. И лишь Хасан вносил в этот пасмурный мир скуки и безнадежности живую струю. Ить, ить! — гортанно кричал он и хлопал длинным кнутом. Все тот же абрек в черной мохнатой шапке, надвинутой на глаза. И лошадь под ним все та же чалая — светлая с черными гривой и хвостом. Ить, ить! — кричит он и поднимает лошадку в галоп. Нужно догнать молодого бычка, которому моча ударила в голову, и он помчался куда глаза глядят. Лошадка прыткая, скачет легко и упруго. Несколько прыжков, и вот он уже, бычок, под боком. Короткий взмах кнута, резкий хлопок, и наказанное животное, круто повернув, бежит к стаду.