Старый тракт - Георгий Марков Страница 37

— Ты случайно не из сельской местности? — помолчав, спросил Пахом Васильич.

— Деревенская я! — воскликнула Варя.

— Ну вот и я тоже. Стало быть, два сапога пара, — усмехнулся Пахом Васильич.

— А почему вы так подумали? Разве на мне метка какая? — поинтересовалась Варя.

— Глаз у меня приметный. Вижу — стоишь и стоишь ты у окна, к земле присматриваешься, про свое соображаешь. У городской девахи такое в ум не придет. Ни за что не придет!

— То есть как это «не придет»? Почему же? — Варя повернулась к Пахому Васильичу, встала спиной к окну. Какой-то запоздавший яркий лучик, заблудившийся в голых ветках больничного парка, скользнул по худощавому лицу Пахома Васильича и, мгновенно поиграв на стеклах его очков в латунной оправе, загас навсегда. «Может быть, он знахарь. Чужую жизнь может предсказывать, поворожить бы насчет письма от Мишки: будет, не будет?» — подумала Варя и насторожилась, видя, что Пахом Васильич морщит лоб, готовится ответить ей.

— А так, Варя. Природа свое пробьет.

Варя вздохнула. Ждала что-то более ясное и значительное. Пахом Васильич понял, что девушка недовольна его ответом, покашлял в кулак, решил кое-что добавить.

— Ты вот вроде при деле, а в думах у тебя другое. Оно и манит тебя к природе. Хоть через окно, а все ж лес и поля душу согревают. Городской человек, наоборот, в четыре стены тянется.

«Ну в точности он говорит. Наверняка ясновидец», — подумала Варя, испытывая желание кое-что еще разведать о себе у Пахома Васильича. Но старик заспешил в палату — наступила пора приема лекарства.

— А ты почему не на курсах? — обернувшись, спросил Пахом Васильич.

— В ночь уборку назначили. Говорят, вот-вот наше отделение академик посетит.

— Ну-ну. Чтоб чистота с ног валила, — засмеялся Пахом Васильич и зашаркал раненой ногой в коридор, то и дело оглядываясь.

Академик не появился в больнице ни через день, ни через два, ни через неделю. Ждали-ждали его и бросили ждать.

За это время Варя еще ближе познакомилась с Пахомом Васильичем. Они снова стояли у окна, в тот же предвечерний час, когда в больнице наступала тишина, а парк растворялся в сумраке, становясь загадочным, навевающим тоску и тревогу.

Пахом Васильич не забыл своего обещания при случае рассказать, как его обижали.

— Парень я был грамотный. В пятой армии партийную школу кончил. В Иркутске дело было. — Голос у Пахома Васильича звонкий, он слегка сдерживал его, и потому все, что он говорил, окрашивалось доверительностью.

Варя слушала в два уха, боясь даже переступить с ноги на ногу.

— Прибыл в родные места, и первый путь в райком. Так и так: вернулся из армии, готов приложить силы к строительству на селе новой жизни! «Хорошо, — говорит секретарь райкома. — Кадры нужны позарез. Будешь, нет по торговой линии работать? Ленин наказывал учиться торговать».

«Купцом, говорю, не собирался быть, по раз советской власти надо, пусть будет по-вашему». — «Вот это большевицкий ответ. Будешь, Парамонов, кооператором. Для этого надо курсы пройти. Дело непростое». Поехал я в Новосибирск, школа была при краевом потребсоюзе. Приехал назад тот, да не тот. В товарах понимаю, бухгалтерию освоил, как подойти к вопросу — тому или другому — обучен. Мне сразу пост: председателем сельпо. А в сельпо четыре лавки и один магазин в районном центре.

Начал я разворачивать дело. Не только себя всего работе отдавал, других не жалел. В иных селах в магазинах пусто, у меня от товаров полки ломятся. Рыскаю по городам, здесь чем-нибудь разживусь, там, глядишь, чего-нибудь прихвачу и все везу, везу. От похвалы проходу нет. «Вот Парамонов — голова! Вот раздувает кадило Пахом Васильич!» Ну, сама знаешь, будь хоть кремень, а замлеет сердечко от такой сладости. А всего более хвалят меня свои же, которые в магазине и по лавкам сидят. Я к ним с полным доверием, думаю, и они той же монетой отплачивают мне. И так я им верил, Варя, как себе. Особо верил тем, которые в райцентре, в магазине сидели: Петру Семибратову (этот по промтоварам был) и Марее Косухиной — продовольствием ведала.

И вдруг ревизия! Да какая! Из самого крайпотребсоюза. За три года все бумаги подняли, все счета и акты перетрясли. И, чую я, примолкли все, кто меня хвалил. Одна только Марея Косухина ерепенится: «Честный Пахом Васильич! Не жулик он! Не угнетайте его подозрением! Хлебной крошки не взял он у меня даром. Все б так берегли народное добро — жили б люди уже в коммунизме». Да только кто ж возьмет ее слова в резон? Млела Марея по мне. Был я тогда холостой. И знали об этом все охочие до чужой жизни.

А вот Петр Семибратов задудел по-другому. «Брал у вас товары Парамонов?» — «Как же, брал многократно». — «Платил?» — «Когда охота была, платил». И такое накрутил Петька на меня — страх подумать. Другие, которые в лавках сидели, кое-что добавили… У самих-то рожи в назьме были, ну а на кого свалить? Председатель!

Долго ли, коротко ли — подоспел суд. Время было суровое — прав ли, виноват ли — отвечай. А главный ответчик я. Мне и отвалили: именем Российской Советской Федеративной Республики пять лет заключения в лагерях. Марее Косухиной год условно, за халатность… Одному из лавки — два года. А Петька Семибратов выкрутился. Даже в торговле оставили его… пусть, дескать, дальше трудится на славном поприще…

— Да как же это можно?! Где же справедливость, Пахом Васильич! — краснея лицом, возбужденно воскликнула Варя. Но Пахом Васильич не остановился, не прервал рассказа, только покашлял в кулак, подышал запаленно.

— Тяжко обидели меня тогда близкие люди. За мое доверие заплатили подлостью. Подал я в краевой суд апелляцию. Писал: сочтете виноватым, отбуду все пять лет, но замените формулировку, не пишите про жульничество и казнокрадство. Ни того, ни другого не было. Напишите: превысил доверие к людям. Превысил! Всякое превышение недопустимо и караемо. Не зря говорится: иная доброта хуже воровства. И представь себе, Варя, пошло дело на доследование. Два года скостили мне. И судья попался чуткий — написал в приговоре, как я просил: Парамонов бездумно доверился, ослеп от лести, передоверил там, где требовалась предельная строгость в отношениях с подчиненными… Вишь, какая она, жизнь: начни не доверять я — дело, пожалуй, не сдвинулось бы, а пе-ре-до-верил — в беду попал.

— Ну а что ж Семибратов, так и остался сухим? — горячим шепотом спросила Варя.

— Спас я его, Варя, — вздохнул Пахом Васильич.

— То есть как спас?

— Натуральным образом.

— И за что же, Пахом Васильич? За подлость его?

— Жизнь, Варя. Жизнь! Ей не прикажешь.

Варя простонала, пораженная сказанным, и затихла, не сводя глаз в сумраке с худощавого лица Пахома Васильича.

— В сорок первом все это было: суд, пересуд. Только доехал я до лагеря — бац, война. Попер Гитлер напролом — страшно вспомнить. Многие у нас в лагере с прошениями к начальству: просим вместо отсидки отправить на фронт. Ну, сама знаешь, среди начальников тоже дураков и трусов немало. Призвали нас, построили, вышел начальник, закинул руки назад, стал отчитывать: «Вы что, подонки, к фашистам захотели перебежать?» Кто-то вякнул робко: «Что ж, мол, не патриоты мы, что ли? Если наказаны, так, по-вашему, сердце из нас вынуто? Разве не больно нам за беду, которая свалилась на Родину?» Ну, где там. Недаром сказано: быка бойся спереди, жеребца сзади, а дурака со всех сторон. Понес начальник такую околесицу, что уши вянут, грозить принялся. Примолкли мы, а сами думаем: нет, не обойдется без нас страна, пробьет и наш час.