Кольцо Луизы - Николай Вирта Страница 37

— Вчера я поставил новые. Они не могли лопнуть.

— Ну, так вот я лопну от твоих дурацких ответов! — разошелся Клеменс.

Педро величественно поклонился.

— Тогда лопнет все дело, сеньор, — рассудительно произнес он.

— Ах, господи, да помолчи ты, философ!

Педро снова поклонился с непроницаемым видом. Звонок телефона заставил Клеменса прыгнуть к столику с поспешностью, которую трудно было ждать. Трубка, сорванная им с рычага, тряслась в руке. Послушав, он крикнул:

— Вы не туда попали, черт бы побрал вас! — и швырнул трубку. Она упала на пол.

Слуга поднял ее, глубокомысленно осмотрел, водворил на место и заметил:

— Она стоит денег!

— Вот я накостыляю тебе! — грозно сказал Клеменс.

— Вы никогда не сделаете этого. Вы говорите вздор, с вашего разрешения.

— Ну, вот! Ну, вот и ты стал дерзить мне!

— Нет, я сказал правду. И посоветовал бы вам сесть. Настоятельно посоветовал бы. Иначе, прошу прощения, силой усажу вас в кресло.

— Не смей, не смей! — выкрикнул Клеменс, отстраняя слугу, вознамерившегося исполнить свою угрозу, и повалился в кресло. — Это конец, а?

— Нет, сеньор.

— Тогда будем ждать.

— Да, будем ждать.

Педро снова пристроился там, где стоял. Клеменс чиркал зажигалкой, а она не загоралась. Педро зажег спичку, Клеменс закурил трубку.

Едва первая синеватая струйка дыма поползла вверх, раздался отвратительно ноющий сигнал тревоги. Захлопали двери, послышались редкие торопливые шаги, чьи-то крики, плач ребенка. Потом людские толпища понеслись по улице, наполняя ее топотом ног, взревели сирены автомобилей первой помощи, прогрохотали пожарные машины. Педро потушил свет, оставив гореть торшер у кресла, где недвижно сидел Клеменс.

Когда Антон и Клара появились на площадке второго этажа, Педро предостерегающе поднял палец. Но старик не спал. Из-под приспущенных ресниц он видел перевязанную на скорую руку голову Антона, струйку крови, застывшую на его измученном лице.

Клеменс зашевелился.

— Спокойно, спокойно! — тихо сказал Педро. — Все хорошо.

Да, все хорошо. Все было хорошо, кроме сердца. А оно подкатилось к горлу, и спазма сжала его.

— Нам пришлось пострелять, — сказала Клара. — Но все-таки мы пробыли в эфире столько, сколько потребовалось. Они подтвердили, что сообщение принято.

— Спасибо, — прошептал Клеменс. — Спасибо, девочка.

Мюллер, как помнит читатель, приказал Плехнеру забраться в дом Клеменсов. В тот вечер ему не повезло — в окнах второго этажа свет горел до рассвета. В пятом часу утра из парадного подъезда вышел Педро и принялся надраивать медную доску с названием фирмы.

Плехнер ушел ни с чем. Утром в интендантстве сказали, что Клеменс-младший уехал в командировку.

— Куда?

— В Румынию, насчет поставок бензина.

Наконец Антон вернулся. В тот же вечер Плехнер явился к нему.

Надо было видеть гримасу отвращения на лице Педро, когда он сообщил Антону, кто ждет его в холле.

Антон распорядился приготовить кофе, коньяк и сказать Плехнеру, что, управившись с делами, он спустится вниз и будет рад видеть своего помощника по интендантству.

Покачав почему-то головой, Педро ушел.

Через несколько минут Антон сбежал по лестнице.

— Вы свободны, Педро, — сказал он, — Минутку! Мне не звонил полковник Лидеман?

— Нет, сеньор. — Педро незаметно для Антона подмигнул Плехнеру и ушел.

— Везет же этому хлыщу! — сказал Плехнер, взглядом водянистых глаз проводив слугу до двери.

— О ком это вы? — Антон жестом пригласил Плехнера пройти к нему в кабинет.

— О Руди, конечно.

— Мне странно слышать такие слова о Руди от его друга.

— Друг? Пустое, Клеменс! Да, я не отказываюсь от выпивок за счет этого балбеса, но дружить с ним? Нет уж, увольте! Он, видите ли, аристократ, а мы подонки из мюнхенских пивных, — поднимаясь по лестнице, разглагольствовал Плехнер. — Нам, к сожалению, не обойтись без этих чванливых индюков, проклятых банкиров и всей своры плутократов. Подумать только, Руди — командир дивизии! Уж будьте покойны, он не вернется из России с пустыми руками! А нам с вами до конца войны торчать в интендантстве… — Плехнер махнул рукой.

Они вошли в кабинет Антона, сели за низкий круглый стол.

— И в интендантстве можно делать большие дела, — заметил Антон. Он налил кофе и медленно пил его, недоумевая, к чему это позднее посещение.

Плехнер фыркнул.

— Только не при таком начальнике, как вы, Клеменс. Теперь мы только облизываемся, слушая легенды, как наживались интенданты в блаженные времена. При вас гроша не украсть!

— Вы льстите мне.

— А ради чего? Нет, Клеменс, скажу честно, мне очень приятно работать с вами, вы неподкупны, как апостол Павел. Вот, например, контракт с фирмой Бати…

— Я не знаю о нем…

— Я под вечер забежал на службу, и мне сказали, что завтра наши должны оформить с Батей договор на поставку одного миллиона пар сапог для армии. Боже мой, в прежние времена интенданты оторвали бы от этого контракта жирный кусок! Кстати, почему бы не послать меня к этим проклятым чехам? Уж я-то не позволю им оплести нас.

— Ладно, поговорю с начальством, — пообещал Антон — Какие новости?

— Ничего особенного. Сокращаем фронт… Надо же выдумать такую деликатную формулу, чтобы оправдать разгром. Что-то не везет нам в последнее время. Очень много недовольных военным и политическим руководством фюрера. — Из-под белесых ресниц Плехнер внимательно вгляделся в Антона.

— Так уж повелось в мире: все победы приписывает себе полководец, все неудачи сваливают на него.

— И в подходящий момент его убирают, вы это хотели сказать?

— Думаю, чаще бывает так: тот, кого собираются убрать, убирает недовольных. И вешает их.

— Да, конечно. Болтают о каком-то заговоре. — Плехнер зевнул.

— Заговор против кого?

— Против фюрера.

— Не слышал.

— Неужели ваш приятель Руди не сболтнул вам об этом?

— Ну, во-первых, он такой же мой приятель, как ваш друг. Во-вторых, Руди занимает такой пост, который отучает людей от болтовни. В-третьих, к чему бы он стал болтать со мной о каком-то там заговоре? У нас с ним дела посерьезней. Он кругом должен нам, и я просто выбился из сил, сводя наши запутанные расчеты. А пакет, в котором мы храним его векселя, просто намозолил нам глаза. — Антон вынул из сейфа зеленый пакет, разбухший от бумаг. — Вот видите, чуть ли не килограмм веса! — шутливо заметил он.