Батарея держит редут - Игорь Лощилов Страница 4

Слушатели поинтересовались бытом персов.

– Живут грязно, поют скверно, как будто кричат, с этакими вывертами в голосе, что и показать страшно, ровно павлины, и музыка у них гнусная. Едят, правда, вкусно, но опять же с необыкновенной грязью. Сидят на коврах, постланных прямо на земле, мимо слуги снуют, разносят еду. Захочешь что, они тут же тебе кладут одними и теми же руками: то кусок мяса, то горсть пилава, а то прямо вырывают кусок из арбуза – ешь, что угодно. Ходят прямо за спинами гостей, едва ли не по головам, задевают их длинными полами своей одежи, а оттуда запах такой, не приведи боже...

После разоблачения персов слушатели поинтересовались: почему-де они устроили нам войну? Корнеич без раздумий объявил:

– То все англичанцы, они мастера одни народы на других натравлять, у самих персов мозгов бы не хватило с нами воевать. Но эти рыжие, такие хитрованы: в глаза улыбаются, а сами тут же норовят тебе в пазуху залезть. Мне с ними довелось столкнуться, когда атамана Матвея Иваныча в Англию сопровождал.

Слушатели сразу оживились:

– Расскажи, Корнеич.

– Дело это было в четырнадцатом годе. Атаман Платов тогда в полной своей силе был и с самим императором Александром Павловичем говорил, как я сейчас с вами. Когда наша Москва загорелась, он на французского царя так рассердился, что громко объявил: ежели кто мне этого Бонапартишку доставит, живого или мертвого, я за того выдам дочь свою Марью! Правда, таких удальцов не сыскалось, но англичанцы заинтересовались: что это за краса такая, что по любви к отцу и отечеству готова отдаться в руки злодея? И вот попросили тогда они Матвея Иваныча эту красу им показать. Атаман дела не любил тянуть и, когда наш государь отправился в Англию, напросился с ним. Государю как отказать, если атаман просит? Взял, конечно. Михаил Иваныч англичанцам очень понравился и ликом, и обхождением. Они орденов ему надавали, медаль в его честь выбили, патреты рисовали, а бабы за ним табуном ходили и все выпрашивали прядки волос для медальонов, так что голову ему изрядно проредили. Он, казак добрый, никому не отказывал, а к одной так привязался, что привез с собой на Дон. Как они изъяснялись промеж собой, никто не ведал, но понимали друг друга хорошо. И Матвей Иваныч, хоть и крут бывал на язык, о ней отзывался с непременной ласкою: она-де добрая душа и девка благонравная, к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба...

А нужно вам сказать, что говорилось это со знанием дела, ибо в наших северных краях ему приходилось бывать при государе Павле Петровиче, которому атаман чем-то не угодил. Этот государь вообще был с причудами и многих карал без вины. В тех краях в скором времени оказался и наш батюшка Ермолов, он тогда еще не был генералом. Они приглянулись друг другу, вместе горевали и водочку попивали, до которой Матвей Иваныч был, к слову сказать, большой охотник. И так посидевши, отправлялись гулять и смотреть на небо. Атаман, хоть названий звезд не знал, но все как есть мог Ермолову объяснить: «Вот эта звезда висит над поворотом Волги к югу; эта над Кавказом, куда мы с тобой бы бежали, если б у меня не было столько детей; вот эта над местом, откуда я еще мальчишкой гонял свиней на ярмарку». В конце концов они так подружились, что атаман предложил Алексею Петровичу, после того как пройдет царская немилость, жениться на одной из своих дочерей, а их было у него великое множество...

– И что же?..

– А ничего, у Алексея Петровича лишь одна суженая – служба воинская, он ее ни на какую жену не променяет.

Кто-то поинтересовался насчет привезенной англичанки, и Корнеич неожиданно рассердился:

– Вам, жеребцам, только бы о бабах... Ну-ка, всем спать, поговорили и будет, завтра с рассвета в путь.

Лежа на охапке душистого сена, Павел вспоминал события минувшего дня: утомительную езду по однообразной пыльной дороге, короткие стоянки со скудной пищей и рассказ словоохотливого урядника. С неба светили яркие звезды, одна, вон там, должно быть, над далеким Петербургом, а эта – над разбойным Тегераном, и где-то между ними светит маленькая и невидная его звездочка... Долго ли ей суждено продержаться на небосклоне, про то знает, верно, один Господь...

На следующий день пришлось углубиться в горный Карабах и идти стало труднее. Дорога сузилась до того, что на ней с трудом могли разминуться две арбы; она петляла между горами, пересекала горные водостоки, опускалась в ущелья и поднималась к кручам, вокруг которых лепились облака. Дело осложнилось тем, что теперь следовало особенно внимательно следить за окружением, чтобы избежать опасности разбойного нападения курдов, обнаглевших по случаю открытия военных действий. Однажды пришлось открыть огонь и разогнать шайку всадников, сгрудившихся на вершине горы с явно враждебными намерениями. К счастью, для отряда дело окончилось благополучно.

К вечеру добрались наконец до вершин Карабахского хребта. Тут открылась великолепная картина. На севере синели снеговые выси Кавказа; на востоке расстилалась Муганская степь, сливавшаяся в далекой синеве с Каспием; на западе вставали горы Армении, возглавляемые исполинским двуглавым Араратом, увенчанным ледяным шлемом и опушенным махровыми облаками; на юге просматривалась темная лента Аракса, прикрытая белыми туманами. Внизу, из глубины ущелья, смотрело небольшое селение с фиолетово-розовыми саклями и башенками, оно то погружалось в клубившийся туман, то снова выплывало на его поверхность. Корнеич объяснил, что это армянское селение Герюсы, в котором располагается один из наших батальонов, и предложил остановиться там на ночлег.

Отряд гуськом начал спускаться по тропинке, едва проторенной на висящих над безднами утесах. Болдин, хотя и успел несколько привыкнуть к опасностям необычного похода, с трудом удерживал дыхание, которое вырывалось из груди и, казалось, готовилось увлечь его вниз. За многие века копыта лошадей путников пробили на утесах ступени, и теперь конь должен был осторожно ступать в эти каменные гнезда, чтобы не сорваться вниз и не стать вместе с всадником пищей для шакалов и орлов.

Несмотря на позднее время, село гуляло. Отовсюду слышались громкие крики, звучали песни и музыка. Причина выяснилась скоро: нынче состоялась выдача жалованья, и в такой день солдату издавна предписано благословлять службу. Павел велел отвести себя к командиру. Им оказался подполковник Назимов, рыхлый, одутловатый, начавший благословение с самого утра. Он обрадовался гостю и тут же предложил ему примкнуть к всеобщему веселью. Гость, однако, решительно отказался, ссылаясь на необходимость срочной доставки распоряжения командующего.

– Эх, голубчик, – покачал головой Назимов, – никуда ваша служба не уйдет, а солдатскую заповедь нарушать не годится. Слышали небось: «День государев, а ночь наша». Ко мне нынче приказ привезли о немедленном выступлении. Для военного человека это дело святое – выполнять, что начальство велит. Однако мы тоже не без понятия. Живем на отшибе России-матушки, рядом с чуждыми народами, в гадких условиях, без женского пола и иного благородства. Потому, конечно, бывает, что употребляем злое зелье, иначе говоря, злоупотребляем. И как я могу своих солдатиков лишить законной радости поднять чарку за государя, который как раз сегодня за нашу службу жалованье прислал? Тем паче что никакого урона для военного дела не выйдет, ежели на сутки задержимся. Супостат покамест далеко, у меня за ним свои дозоры наблюдают. Так что не волнуйтесь, поручик, завтра тронемся в путь и все наверстаем. Ну что, налить?