Русский диверсант абвера. Суперагент Скорцени против СМЕРШа - Николай Куликов Страница 45

Несмотря на общее отступление немецких войск под Курском, вины армейской разведки в этом не было: наоборот, абвер в той нелегкой ситуации оказался на высоте. Я в числе других моих коллег получил благодарность в приказе, подписанном тогдашним шефом абвера адмиралом Вильгельмом Канарисом, а в довесок — отпуск почти на три недели. Одновременно со мной отпуск получил мой сослуживец по штабу «Валли» лейтенант Ганс Клост: будучи ровесниками, мы сблизились и подружились. Поскольку ехать мне было некуда и не к кому, Ганс пригласил меня с собой: он собирался к родителям и сестре в Кенигсберг — там же проживала его невеста, Урсула. Я с удовольствием согласился — не торчать же весь отпуск в своем подразделении в прифронтовой полосе! Обстоятельства сложились так, что ехать нам пришлось через Берлин: наш абверовский шеф полковник Губерт поручил Клосту доставить туда какую-то важную для него посылку (видимо, не доверяя полевой почте — в военной обстановке корреспонденция не всегда доходила до адресатов), Я никогда раньше не бывал в немецкой столице, и сделать такой крюк по пути мне было интересно, а Гансу, как оказалось, даже приятно — в Берлине у него проживал родной дядя, брат отца. До столицы рейха мы добирались не менее трех суток в поезде, заполненном военнослужащими разных родов войск: пехотинцами в серо-зеленых мундирах, танкистами в черной униформе, летчиками в голубоватых тужурках. Позже, уже в Прибалтике, появились военные моряки: в купе к нам подсел лейтенант-подводник, тоже отпускник. Помню, он рассказал много интересного о войне на море. «Я бы тоже мог рассказать тебе много интересного, — думал я, слушая его истории. — Специфика профессии не позволяет». Мы с Гансом были обмундированы в армейскую униформу и, чтобы избежать ненужных расспросов, представлялись обычными пехотинцами. Штатские костюмы заботливо уложили на самое дно чемоданов — берегли до Кенигсберга.

К Берлину наш поезд подошел почти на рассвете, но у входного семафора мы несколько часов простояли на запасных путях: как объявил проводник, англо-американцы бомбили район вокзала. Оттуда доносились глухие разрывы авиабомб, а совсем рядом раздавались громкие хлопки выстрелов зенитных орудий — одна из батарей ПВО располагалась где-то поблизости. Я в числе других пассажиров вышел из вагона и завороженно наблюдал великолепный фейерверк в еще темном в этот предрассветный час небе: яркие вспышки разрывов зенитных снарядов в высоте, лучи прожекторов и, наконец, череду огненных всполохов. Это загорелись, покинув боевое построение, и стали падать, оставляя за собой искристый шлейф, пять или шесть гигантских четырехмоторных бомбардировщиков. Над столицей рейха виднелось гигантское зарево от пожаров…

Ганс, стоящий рядом со мной, был удручен. На фронте мы, конечно, слышали о массированных бомбардировках городов Германии, но одно дело — слышать, а другое — увидеть воочию…

Прибыв на Штеттинский вокзал и выйдя в город, мы были поражены масштабами разрушений: из трамвая, который вез нас к центру Берлина, мы видели целые кварталы, лежащие в руинах. Повсюду валялись камни и битые кирпичи, куски штукатурки, осколки стекла. Спустившись в метро, мы увидели тысячи бездомных изможденных людей: стариков, женщин, детей… Когда вышли наверх уже в пригороде, то и там повсюду обнаружили сожженные и разрушенные здания — по лицу своего приятеля я видел, что внутренне он приготовился к самому худшему. И действительно, в конце улицы, где когда-то стоял домик его дяди, торчала лишь дымовая труба, а в обломки здания была воткнута деревянная табличка с лаконичной надписью черной краской: «Вся семья Клост погибла». Я знал: с дядей и тетей Ганса здесь проживали двое его малолетних кузенов. Глядя на потемневшее лицо приятеля, я глубоко ему сочувствовал: излишне говорить, что в Берлине нам больше было нечего делать. Мы передали по пути на вокзал посылку нашего шефа по указанному адресу, а ночью пассажирским поездом выехали в Кенигсберг. Перед этим Ганс до чертиков напился в каком-то привокзальном кафе и все повторял в исступлении:

— Этот жирный боров Геринг клялся фюреру, что ни одна вражеская бомба не упадет на немецкие города!

Мне с большим трудом удалось увести его на перрон и буквально запихнуть в отходящий поезд — к счастью, он почти сразу захрапел на верхней полке. Я же некоторое время сидел в одиночестве среди спящих пассажиров, вспоминая прошедший день. Я окончательно понял, что эта страна и окружающие люди для меня, русского по крови, абсолютно чужие: даже их разрушенная столица, по большому счету, меня сильно не огорчила, Ганса было жаль — вот и все эмоции. Что же со мной происходило и в кого я превращался? В безродного космополита, так называемого «гражданина мира»? «От Родины оторвался и болтаюсь теперь, как один предмет на букву „г“ в проруби, — невесело размышлял я в ночном пассажирском экспрессе Берлин — Кенигсберг. — К тому же война меня сильно изменила: я стал абсолютно безжалостным, грубым, черствым и равнодушным к чужому горю… Но, с другой стороны, если бы я оставался тем „добреньким православным христианином“, которого пыталась воспитать из меня мама, то давно бы погиб или сошел с ума…»

Так и заснул, сидя у окна и положив голову на столик, а проспал не более трех часов. Едва рассвело, меня разбудил неугомонный Ганс: мы снова пили припасенный в дорогу шнапс, закусывая консервами. Пассажиры — в вагоне ехали в основном гражданские — относились к нашему поведению терпимо, понимали: едем с фронта и после короткого отпуска отправимся туда же. Мой немецкий язык к тому времени был настолько хорош, что никто из окружающих не заподозрил, что я русский. Тем более приятель обращался ко мне на немецкий манер: «Алекс».

За окном поезда целый день тянулись унылые равнины Померании, и Ганс, еще до войны бывавший в этих краях, охотно давал пояснения. Оказывается, раньше надо было дважды пересекать границу — между Западной и Восточной Пруссией, где находился Кенигсберг, располагалась Польша. Теперь, после польской кампании 39-го, пересечение границ стало простой формальностью: уже не надо было, как прежде, предъявлять паспорта и объясняться с таможенниками…

Что касается трех недель в Кенигсберге — они пролетели словно чудесный сон. Родители Клоста встретили нас просто замечательно: то, что я русский (Ганс рассказал об этом при нашем знакомстве), никак не повлияло на мои дальнейшие взаимоотношения с его родственниками. Отец Ганса, который в Первую мировую воевал в России, неплохо отзывался о русских, но в разговорах со мной неоднократно нравоучительно подчеркивал: «Если русский народ сам или с помощью немцев не сбросит со своей шеи большевиков-комиссаров, то погибнет окончательно». На что я ему неизбежно возражал (разумеется, мысленно): «Как бы Германия не погибла вперед, господин пророк!»

Столица Восточной Пруссии мне понравилась — тем более что разрушений от бомбардировок в то время было немного, это позже город почти до основания сотрут с лица земли армады «летающих крепостей» англо-американцев. Ганс познакомил меня со своей невестой Урсулой и сестрой, двадцатилетней красавицей Евой, и мы вместе часами бродили по городу. Мне показали много интересных достопримечательностей: знаменитый Кенигсбергский зоопарк — один из лучших в Европе, Королевский замок — средневековую резиденцию прусских королей. Еще мы побывали в древнейшем Кафедральном соборе, где был похоронен известный философ Иммануил Кант…