Должна остаться живой - Людмила Никольская Страница 51

Наталья Васильевна засуетилась, затопила печурку, разогрела гороховую кашу-размазню. Каши было со столовую ложку, но это была еда. Посреди стола она нашла два талона на крупу. Видно, их вытащили из документов Арвида. Он нёс талоны матери.

Эмилия Христофоровна снова заговорила. Словно сама с собой, ровным, неокрашенным голосом:

— Неужели всё вернётся? Наступит мир, и лица людей станут счастливыми. Матери будут любоваться своими детьми. Неужели всё это снова будет? Больно сознавать, хочется только надеяться, что они не повторят наших ошибок… Столько испытаний — и ничему не научиться? Неужели снова будет человеческое счастье, смех…

На потолке и в углах комнаты искрился иней. На подоконнике намело уже два странных сугробика. Майя зябко жмётся к печке.

— Отодвинься, — просит мама. — Недолго и сгореть…

И робко, но настойчиво обращается к замолчавшей Эмилии Христофоровне:

— Выпейте, дорогая, чаю. И сахар наколот, и хлеб нетронут… поешьте… Надо жить, несмотря ни на что. Сделайте над собой усилие… Мы пойдём, мне топить «буржуйку» и работать… Вы попейте чаю, у вас стало тепло, а завтра Майя и вам выкупит хлеб, принесёт воды.

Эмилия Христофоровна тихо и лихорадочно стала говорить:

— Нереальным кажется минувшее. Словно другая эпоха. Да и было ли оно — это время? А если было, то я жила ли в нём? Вам, голубушка, великий поклон. Попейте с Маечкой сами, а меня не уговаривайте, увольте…

С этого дня она словно на глазах таяла.

Скоро без помощи Натальи Васильевны она не могла подняться с кровати.

— Опять не съели? — укоризненно выговаривала Наталья Васильевна, входя в комнату Эмилии Христофоровны по утрам.

Ни никакие уговоры не могли заставить её проглотить хоть один кусочек хлеба. Однако чай она выпивала.

— Зря переводить. У меня нет будущего. Всё осталось далеко.

— Но так нельзя человеку поступать!

— Человек волен поступать, как ему подсказывает его совесть. Так оно, голубушка. Какая жуткая тоска, как она давит на сердце! И боль, которой некуда деться. Хочется одного — забвения. Не чувствовать, не видеть, не слышать… Любой ценой! Я не верила, что так бывает… Жизнь ещё тянется, такая бесполезная и никому не нужная. Голубушка, Наталья Васильевна, какая жуткая тоска — жить на свете одной. И моя вина не даст мне покоя, я знаю, жить не даст. Да и зачем жить, ведь они, мои дорогие, больше не улыбнутся никогда… Оставьте меня!

— Может быть, надо отвезти в стационар? — спросила Майя.

— Умоляю, оставьте меня в покое, — попросила Эмилия Христофоровна.

В один из очень вьюжных дней по лицу Эмилии Христофоровны бродила необъяснимая полуулыбка. Мелькало в ней грустное — отблеск тяжкого пережитого. И — светлое, надеющееся…

Она говорила тихо. Майя встрепенулась, глядела со страхом: Эмилия Христофоровна говорила с портретом мужа, словно с живым человеком.

— Видишь, я укачиваю нашего сыночка. А ему по-прежнему одиноко. Ты простишь ли мой великий грех, скажи? Я прошла мимо него. Ты простишь великий грех? Скажи… Я прошла мимо умиравшего сына… А ты называл меня чуткой, нежной… Ты бы не прошёл.

Собрав всю свою храбрость, всю решимость, Майя прикрылась ими как щитом. Но её всё больше охватывало чувство неотвратимости, надвигавшееся неумолимо и упрямо. Она, путаясь в словах, пыталась объяснить, но Наталья Васильевна её поняла.

— Надежда — это последнее, что умирает с человеком, — непонятно объяснила она.

— Почему ей теперь не хочется есть?

Взгляд её сам собой останавливался на крохотных усохших кусочках хлеба на стоявшей рядом с Эмилией Христофоровной тарелке.

— Отстанешь ты от меня? — отчаянным шепотом закричала мама. — Вот привязалась…

Во время сильного артобстрела Майя с Натальей Васильевной вышли в коридор, чтобы переждать его. В этом грохоте тихо угасла Эмилия Христофоровна.

— Разве так бывает? Разве так бывает, да скажи же, мама? — спрашивала Майя. — У неё сох хлеб, а она умерла с голоду!

— Не с голоду. Есть люди с обострённым чувством долга, — опять непонятно говорила Наталья Васильевна. — Им во все времена нелегко живётся на свете. Вину свою им не пережить. Поняла?

Майя вышла из себя. Она заплакала, затопала ногами, закричала, как сумасшедшая.

— Не поняла! Не поняла! Не поняла! Она не виновата ни в чём. Она хорошая. Она лучше всех!

В дверь постучали, и закутанная голова Анастасии Савиной заглянула в комнату.

— Зайдите, Анастасия Максимовна. — Помогите мне собрать в последний путь Эмилию Христофоровну. Это не для Майиных глаз. Это не для детских глаз. Для детей и жить сейчас — непосильная ноша. И отвезём…

— Что вы, — испугалась Савина. — Я еле хожу сама. И рука болит…

Её глаза обшарили комнату, минуя кровать с лежащей мёртвой Эмилией Христофоровной, задержались на стоявшей тарелке с высохшим хлебом.

— Вот сухарики бы за помин души приняла, а везти… увольте, сама еле-еле хожу…

Мама отвернулась. Голова скрылась, дверь захлопнулась.

Эмилия Христофоровна похудела до неузнаваемости, но выражение лица было мягким, одутловатость куда-то подевалась…

Они с Майей завернули её в одеяло, и Наталья Васильевна крупными, неловкими от волнения стежками зашила длинный страшный свёрток. Следующим утром они повезли его в тот же морг.

Снова снимала очередную жатву блокада. Опять работала в морге похоронная команда. Так же суетились бойцы возле машины.

Первым их узнал шофёр. Сильно прихрамывая, он подошёл, мягко тронул Майю за плечо. Она недовольно дёрнулась и отвернулась.

— Нашли того парня? Вам надо было в другой морг. Что, опять привезли? Несладко живётся вам. Привезли-то кого, спрашиваю?

— Его мать, — коротко ответила Наталья Васильевна.

В голосе шофёра слышалось участие. Он простуженно хлюпал носом. И не уходил.

Майя обозлилась на него.

— Вот оно что? А узелок её у забора лежит…

Он снова захлюпал носом и отошёл, неловко загребая хромой ногой рыхлый снег. Отойдя к бойцам, закурил и отвернулся к забору.

Лёгонькое тело Эмилии Христофоровны положили наверх.

Опять появилось ощущение неотвратимости, она словно липкая пелена окутывала Майю. Майя прижалась к маминой руке.

— Я не хочу. Я не хочу, мамочка, — страстным шёпотом заговорила Майя. — Пойми, я не могу лежать с закутанной головой. Мне же нечем будет дышать! Я не могу… а они будут жить… и курить!

Майя заплакала.

— Успокойся, люди смотрят! Будь умной и сильной. Ты уже большая. Ну, не дам тебе умереть, родная доченька моя, успокойся!

Бойцы молча глядели.