Я был на этой войне - Вячеслав Миронов Страница 6

Мы выпили, я кинул в рот кусок тушенки, пару зубков чеснока, кусок «офицерского лимона» — лука репчатого. Никаких витаминов на войне нет, организм их постоянно требует, вот и прозвали лук офицерским лимоном. Едят его на войне всегда и везде, запах, правда, ужасный, но женщин у нас нет, а к запаху привыкаешь и не замечаешь, тем более, что он хоть немного, но отшибает везде преследующий тошнотворный, выворачивающий наизнанку запах разлагающейся человеческой плоти. Съев закуску, запил ее прямо из банки сгущенным молоком, взял из лежавшей на столе комбатовской пачки сигарету и пошел первым на выход.

Следом за мной потянулись комбат и Иван Ильин. Метрах в тридцати от входа в подвал вокруг танка стояли плотной стеной бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание, что ствол пушки танка как-то неестественно задран вверх. Подойдя поближе, мы увидели, что со ствола свисает натянутая веревка.

Бойцы, завидев нас, расступились. Картина, конечно, колоритная, но страшная: на конце этой веревки висел человек, лицо его было распухшим от побоев, глаза полуоткрыты, язык вывалился, руки связаны сзади. Хоть и насмотрелся я за последнее время на трупы, но не нравятся они мне, не нравятся, что поделаешь.

Комбат начал орать на бойцов:

— Кто это сделал?! Кто, суки, желудки недорезанные?! (Остальные эпитеты я приводить не буду, попроси у любого строевого военного, прослужившего не менее десяти лет в армии, поругаться — значительно увеличишь свой словарный запас разными речевыми оборотами).

Комбат продолжал бушевать, допытываясь правды, хотя по выражению его хитрой рожи я понимал, что он не осуждает своих бойцов. Жалеет, конечно, что не сам повесил, но надо же перед офицером из штаба «картину прогнать». И я, и бойцы это прекрасно понимаем. Также мы понимаем, что никто из командиров не подаст документы в военную прокуратуру за подобное. Все это пронеслось у меня в голове, пока я прикуривал комбатовскую сигарету. Забавно, всего несколько часов назад эти сигареты принадлежали вот этому висельнику, чьи ноги раскачиваются неподалеку на уровне моего лица, затем орущему комбату, а я ее выкуриваю, наблюдая за этим спектаклем.

Мне надоел этот затянувшийся цирк, и я спросил, обращаясь к окружившим бойцам, среди которых я заметил и Семена с Клеем:

— Что он сказал перед тем, как помер?

И тут бойцов как прорвало. Перебивая друг друга, они рассказывали, что «эта сука» (самый мягкий эпитет) кричал, что жалеет, мол, что удалось завалить только тридцать два «ваших».

Бойцы особенно напирали на слово «ваших». Я понял, что говорят они правду, и если бы он не произнес своей исторической фразы, то, может быть, какое-то время еще и жил бы.

Тут один из бойцов произнес, развеселив всех:

— Он, товарищ капитан, сам удавился.

— Со связанными руками он затянул петельку на поднятом стволе и сиганул с брони, так, что ли? — спросил я, давясь смехом.

Потом повернулся к комбату:

— Ладно, снимай своего висельника, запишем в боевом донесении, что покончил свою жизнь самоубийством, не вынеся мук совести, — я выплюнул окурок и размазал его каблуком. — Но винтовочку я себе заберу.

— Николаич, — впервые по отчеству ко мне обратился комбат, — оставь винтовку, я как посмотрю на нее, так меня всего переворачивает.

Посмотрев в его умоляющие глаза, я понял, что бесполезно забирать винтовку.

— Будешь должен, а ты, — обращаясь к Ивану, — будешь свидетелем.

— Ну, Николаич, спасибо, — с жаром тряс мою руку Палыч.

— Из-за этого идиота мне пришлось тащиться под обстрелом, а теперь еще обратно топать.

— Так забери его с собой, скажешь, что погиб при обстреле, — пошутил Иван.

— Пошел на хрен, — беззлобно ответил я. — Сам бери и тащи этого мертвяка. И если вы будете иметь неосторожность брать еще кого-нибудь в плен, то либо сами тащите его в штаб бригады, либо кончайте его без шума на месте. А бойцов, которые его взяли, как-нибудь поощрите. Все, мы уходим. Дайте команду, чтобы нас пару кварталов проводили.

Мы пожали друг другу руки, комбат, сопя, полез во внутренний карман бушлата и вытащил на свет нераспечатанную пачку «Мальборо». Я поблагодарил и окликнул своих бойцов:

— Семен, Клей, уходим.

Они подошли, поправляя оружие.

— Готовы? Вас хоть покормили?

— Покормили и сто грамм налили, — ответил Семен. — Патроны и подствольники пополнили.

— Ладно, мужики, идем, нам засветло добраться до своих надо, — пробормотал я, застегиваясь на ходу, и пристегнул новый рожок к автомату.

Рожок у меня был знатный: достал два магазина от ручного пулемета Калашникова. Емкостью они на пятнадцать патронов больше, чем автоматные, — 45 штук помещается в каждом. Сложил их «валетом», смотал изолентой, вот тебе и 90 патронов постоянно под рукой. Жаль только, что автомат калибра 5,45, а не 7,62, как раньше. У 5,45 большой рикошет и пуля «гуляет», а 7,62 как приложил, так уж приложил. Бытует такая байка — якобы американцы во время войны во Вьетнаме пожаловались своим оружейникам, что от их винтовки М-16 много раненых, но мало убитых. [5]Вот и приехали оружейники к своим войскам на поле боя. Поглядели-посмотрели и прямо на месте начали эксперименты — рассверливали на острие пули отверстие и в него впаивали иголку. От этих операций центр пули смещался и она, хоть и становилась менее устойчива при полете и давала больше рикошета, чем прежняя, но при попадании в человека наворачивала на себя чуть ли не все его кишки. Меньше ранений стало у противника, больше смертельных исходов.

Наши ничего оригинальнее не нашли, как пойти вслед за американцами, и в Афгане заменили Калашниковы калибра 7,62 на пять сорок пятый калибр. Может, кому он и нравится, но только не мне.

Застегнувшись, взяв в руки оружие, мы попрыгали и осмотрели друг друга.

— С Богом, — произнес я, обернулся, увидел пятерых бойцов, которые проделывали те же операции, что и мы, и были готовы нас сопровождать.

Я посмотрел еще раз на повешенного снайпера, но ствол пушки танка находился под обычным для него углом, и веревки с покойником уже не было на нем.

— Все, пошли, — скомандовал я и кивком головы показал, чтобы бойцы из первого батальона шли первыми.

Зная окружающую местность, они не пошли, как мы, поверху, а, нырнув в подвал, повели нас через завалы и щели. Где-то мы спускались в канализацию, затем где-то вылезали. Я совершенно потерял ориентацию и только по наручному компасу сверялся с маршрутом движения. Выходило, что верной дорогой идем. Спустя где-то тридцать минут сержант, возглавлявший наш переход, остановился и стал искать сигареты. Мы все закурили. Потом он сказал:

— Все, теперь до ваших коробочек осталось пять-семь кварталов, не больше, но подвалами дороги больше нет. Придется вам дальше самостоятельно поверху добираться.