56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585 - Равиль Бикбаев Страница 61

А ничего, прилично мне налили, граммов на двести. Сладко кружится голова, тихо плывет душа. Куда же ты плывешь, душа моя? «Домой, домой», – отвечает мне душа. И знать пока не знает моя душа, что дома она все сюда возвращаться будет, сначала во снах, а потом только в памяти. Только в памяти, да и то все реже и реже. И лица моих товарищей уже будут не от выпитой водки расплываться, а от ушедшего времени.

– Сержант!

– Чего?! – выныриваю из своего опьянения, смотрю на продолговатое, любопытствующее лицо собеседника. Тут, за самодельным столом, он для меня не подчиненный, не солдат и не друг. Просто собеседник, сотрапезник, нормальный парень.

– А ты домой вернешься, что делать будешь?

Какой любопытный, а? Ну вот так я тебе взял и все сказал. Я милый даже по пьяни наизнанку не выворачиваюсь.

– Ты мне лучше скажи, а чего это ты по ночам в тетрадку все пишешь? – вопросом ухожу от ответа.

Олег краснеет, не отвечает. А его дружки перемигиваются. Знают и не выдают. Все правильно, ребята. Самое это паскудное дело – своих выдавать.

– Стихи, небось, сочиняешь? – подначиваю я. Вспоминаю свой давнишний сон про Гомера и беззлобно улыбаюсь.

– Нет, не стихи. – Олег не смотрит на меня, видно, что гадает: сказать – не сказать. Чуть помедлив, решился: – Я дневник пишу, – признается он и с вызовом говорит: – Вернусь домой, книгу напишу про нас и про Афган.

– Небось, и про меня там нацарапал, – любопытствую я. – Может, покажешь? Да ты не боись, если что не так, бить и смеяться не буду.

Олег уходит к своей кровати, достает лежащий на полу РД, роется в нем, вернувшись, быстро перелистывает страницы и протягивает мне раскрытую общую тетрадь. С трудом разбирая текст, торопливо написанный мелким неровным почерком, читаю: «Ну и сука же наш сержант, всех зае…ал! Вчера на тактике избил Кузьму, на огневой чуть не убил Дурдыева. Прямо унтер Пришибеев, нет, хуже, в сто раз хуже. Избил бы его, но тогда другие дембеля в землю по самый х…й вобьют. Сам всегда только мясо жрет, а у нас жиденький супчик с сушеным картофелем. Каждый вечер весь взвод сажает на электрический стул. Кто первый упадет, тот вокруг палатки будет с минометной трубой час бегать. Когда мы перед отбоем отжимаемся, а потом пресс до усеру качаем, он на коечке полеживает и только покрикивает: „Веселей, товарищи гвардейцы, веселей“. А когда набухается с другими дембелями, так строит взвод и давай мозги компостировать: „Я же для вашей же пользы стараюсь“. Педагог х…ев! А еще любит во время занятий по рукопашному бою вызвать молодого и тут же пиз…ть его начинает, да еще приговаривает: „Сопротивляйся! Под такую твою мать! Сопротивляйся!“ А из нормальных слов он знает только: „строиться“, „смирно“ и „приказываю“, все остальное только матом. А вот интересно узнать, кто и как его воспитывал? А еще он…»

Читаю и не верю, неужели это я такой? Нет, правда, это я, что ли? Это что – только таким он меня видит?

– У тебя в тексте ошибка, – сурово замечаю я Олегу, возвращая ему тетрадь. – Запомни: сука зае…ать никак не может. – Язвительно спрашиваю: – Интересно знать, кто тебя биологии в школе учил?

– Это образное выражение, – смутившись, оправдывается Олег, оглядываясь на хихикающих товарищей.

– Даже в образах надо соблюдать достоверность, – ворчу я и с усмешкой добавляю: – Ну ладно, все верно, я только матом разговариваю. А ты что же в своем дневнике нецензурные слова используешь?

– От тебя заразился, – переходя на «ты», угрюмо отвечает недовольный критикой своего труда Олег.

– Насчет «избил бы его» давай разберемся, – требую я и пьяно усмехаюсь. – Вот завтра я тебе устрою спарринг по рукопашному бою. Вот и попробуй меня избить, если сможешь. А если я такой-сякой и разэтакий, а еще и хреновый, то чего меня водку пить пригласили? Я вас просил, что ли? И вообще, – вставая с каменной мордой и духовно страдая от несправедливости, продолжил я, – за водку, конечно, спасибо, а если так, то пошел ты, Олег, на х…й вместе со своим творением. Пиши, чего хочешь, мне плевать!

– Там и другие записи про тебя есть, – оправдывается Олег.

– Пригласили первый бой обмыть, – пытается удержать меня за рукав Кузьма. Это его я избил на тактике за то, что он медленно передвигался, вечно путался в построениях и все никак не мог толком понять, что если башку из укрытия выставлять, то пулю словишь.

– Мы сами слышали, как Леха своим бойцам говорил, чтобы не боялись с нашим взводом ходить, потому что ты «духов» чуешь и ребят под пули никогда не подставляешь. И нас не подставил, вот и позвали, – запинаясь от выпитой водки, бормочет курносый, веснушчатый Валерка, лезет в свой РД, достает еще бутылку и предупреждает: – Последняя.

– Кому Леха, – уже отходя от обиды, но все еще сердито говорю я. – А вот вам сержант Очелдыев.

– Так будешь дальше читать? – протягивает тетрадь Олег.

– Нет, – отвожу его руку, – потом в твоем романе прочитаю. – И уже всем: – Хватит пить, ребята, завтра занятия, отдыхайте. Отбой!

И первый заваливаюсь спать. Лежа на своей койке, улыбаюсь. Ну надо же! Вот так живешь, живешь, а тут бац – и ты уже прообраз литературного персонажа. Интересно, а чего он там про меня в своей книжке напишет?

В конце восьмидесятых – начале девяностых годов фамилия Олега Вострина несколько раз мелькнула на страницах периодической печати. Я все ждал, когда он свой роман опубликует. Интересно же прочитать про Афган, про бригаду, да и про себя тоже. В жизни-то я далеко не герой, а тут, глядишь, хоть литературным стану. Будет чем в старости перед внуками похвастать, покажу им книжку и с гордостью заявлю: «Смотрите, это же я! Вот у вас какой дед в молодости был! А этот писатель у меня во взводе служил. Нормальный солдат был». Не дождался.

Москва, ноябрь одна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В столицу я приехал по делам. Тяжелое, колкое ощущение чужого, враждебного города. Вывески не на русском языке, валюта: доллар USA. Мы проиграли войну. Без выстрелов, под ликующий чужеземный вой развалилась страна. Свои стали чужими, а чужие рвут и рвут в клочья упавшего, одуревшего от реформ и суррогатной водки обессиленного великана. Мы в стане потерпевших поражение. Разруха, безработица, нищета. И подступающее чувство безнадежности. У меня дома тяжело болеет мама, жена в декрете, нянчит мальчугана – моего сына. А тут:

– Съезди в Москву, а? – просит меня хорошо знакомый директор строительной фирмы.

Давным-давно, еще в СССР, моя мама работала вместе с ним. Он постарше меня будет. Когда-то он ей помог. Я уже переучился с историка на юриста и провел несколько довольно успешных процессов, этому директору полгода назад отсудил значительную сумму. Он еще пытается строить там, где только воруют. Он еще верит в будущее, а я уже нет.

– Нет, – коротко и резко отвечаю я, – у меня другие планы.

– Мне федеральную лицензию зарубили, – тихо сообщил директор.