"1212" передает - Хануш Бургер Страница 62

— Вот уже два часа, как она в состоянии полной апатии. Ни на что не реагирует…

На подушке лежит узкое лицо. Темные волосы распущены. Они стали длиннее, чем раньше. Под глазами — красные круги. Руки цвета слоновой кости судорожно вздрагивают.

— Доктор Штербова, к вам гости, американцы.

Глаза больной, необычайно светлые, остановились на мне. Потом они снова заметались и задержались на докторе.

— Доктор Машка, галлюцинации начинаются на четвертый день?

Голос прозвучал неожиданно ясно, хотя и тихо.

— Ева!

Глаза ее расширились. Руки вытянулись, одна рука поползла вверх.

И на этот раз я услышал все тот же вопрос:

— Почему… так поздно?

Но сейчас эти слова предназначались только мне одному.

Рука Евы — сухая и горячая, неестественно горячая. Пульс слабый, учащенный.

Я рассматриваю маленькие красные точки на ее коже.

— Со вчерашнего вечера, — говорит сестра.

Ева, как врач, знает, что это значит.

— Скажи моим родителям, что я очень благодарна им. Если бы не папа, эти нацистские собаки ни за что на свете не отпустили бы меня.

Она пытается выпрямиться. Глаза становятся колючими.

— Знаешь, кто меня выдал? Полицейский советник с четвертого этажа. Контакт с противником!.. Он имел в виду тебя. Он назвал каждую книгу с твоей полки. И то, что у тебя иногда ночевали товарищи, все-все. Посмотри, чтобы ему сломали шею…

Сестра подошла ближе и вопрошающе посмотрела на доктора.

— Доктору Штербовой необходим покой!

— Оставьте, сестра. Мой муж приехал издалека, нельзя же его просто так…

Ананасный сок, кажется, пришелся ей по вкусу. Она отпила его маленькими жадными глотками. Потом, уронив голову на подушку, с улыбкой тихо спросила:

— Ты еще не забыл про мой портрет?

— Две недели назад я видел его в Люксембурге у друзей. Твои родители оставили его там…

Ева снова смеется:

— Добрые они…

Вдруг она хватает меня за руки и сжимает их:

— Ты покажи этот портрет твоей девушке, чтоб она знала, что ты был в хороших руках…

В себя я пришел, только когда выскочил из канцелярии роты на раскаленный солнцем школьный двор в Висбадене. Часовым у ворот стоял Бадди Грогэн. Он отдал мне честь. Вряд ли это было серьезно с его стороны. Скорее всего, он наверняка хочет посмеяться надо мной: как, мол, я буду отвечать на его приветствие. Но вдруг меня осенило: ведь его приветствие относится не столько ко мне и к моему только что полученному лейтенантскому званию, сколько к зеленой долларовой бумажке, которую вновь испеченный офицер должен вручить первому солдату.

В моем старом помятом «рено» сидел Сильвио. Он видел всю эту сцену.

— Честь тому, кто ее заслужил, — сказал он со свойственной ему дерзкой улыбкой. — Ну, как ты себя чувствуешь в рядах нашего офицерского корпуса?

Сильвио уже четыре недели носил офицерское звание.

— Подожди меня, — сказал я, останавливая машину перед зданием комендатуры. — Я не больше пяти минут.

Впервые после долгого перерыва я вновь стоял перед полковником Макдугалом.

Кабинет полковника на этот раз был уютнее, чем на люксембургской вилле: легкая мебель, светлые обои, шторы нарядной расцветки. По случаю присвоения мне офицерского звания на столе у полковника появилась бутылка хорошего французского коньяка.

— Обстоятельства складываются так, что вы должны будете сделать один фильм. Не пугайтесь, — быстро добавил он, — от вас не требуют того, чего вы не понимаете. Сначала вы должны написать сценарий фильма о немецких концлагерях. Мы получили такое задание еще задолго до капитуляции Германии… Вот мы и подумали, что вам это, быть может, доставит удовольствие. Ведь вы много повидали.

Удовольствие! Это было не то слово. Все это отдавалось у меня болью в сердце.

— Так вот, напишите сначала сценарий, а потом посмотрим. Не спешите. Я пошлю ваш материал на одобрение. Вы поедете в Лондон. Посмотрите, что и как. Я слышал, что материал чудовищен. И тот, который имеет Лимей, и тот, что в руках у Фрога, и тот, что есть у русских, если они пожелают сотрудничать с нами в этом деле. Потом вы вместе с каким-нибудь режиссером обобщите этот материал. Если чего-нибудь будет не хватать, доснимите сами. Я распорядился, чтобы вас познакомили с материалом. Лагеря сегодня выглядят точно так же, как и два месяца назад. Останется только подобрать подходящую музыку и текст. Сделаете работу и тогда езжайте домой с чувством, что вы честно выполнили свой долг перед армией…

Спотыкаясь, я спустился по лестнице. В машине было не продохнуть от сигары Сильвио.

Мы поехали во Франкфурт.

Цинизм Сильвио, как никогда, раздражал меня. Мне доверили очень важную работу, которая дает настоящие шансы, чтобы внести какой-то вклад в перевоспитание людей. Значит, в верхах все-таки серьезно относятся к денацификации.

Сильвио сосал сигару. Я осторожно вел машину, объезжая воронки.

— Что ты от меня хочешь? — ворчал он. — Я должен радоваться, что сержант Петр Градец превратился в режиссера и делает фильм о концлагере? Что же ты, прикажешь пересмотреть мне свои взгляды на нашу послевоенную политику? Знаешь, как все это выглядит в действительности? Сержант Градец произведен в офицеры! Но заметь — только после окончания войны! Тебя трижды представляли, но антифашист Градец не мог быть произведен в офицеры в военное время… И вот теперь вдруг тебе присваивают офицерское звание. А почему? Уж не потому ли, что они в долгу у тебя? Они? Конечно, нет. Ты и сам это прекрасно понимаешь…

Шоссе было сильно разбито. Нас то и дело подбрасывало в машине. Сильвио выбросил окурок и продолжал:

— Сейчас идет июль. Пока твой фильм будет готов, настанет Рождество. И ты думаешь, что тогда кого-то заинтересует, что делали немцы в Бухенвальде и Освенциме? Ты серьезно так думаешь? Во-вторых, в армии немало специалистов кино, я имею в виду настоящих специалистов, обладающих опытом. Наверняка, тысяча, если не больше. Тогда почему же они выбрали именно тебя? Да потому, что никто другой делать этого не будет. Каждый хочет поскорее попасть домой, в Голливуд, к родной маме. Ведь для них пробыть лишний день в военной форме — значит попусту потерять время и не сделать никакого бизнеса! Однако бывший антифашист Градец будет драться с кабинетными генералами…

В чине сержанта он этого делать не сможет, так как с ним тогда просто никто не захочет разговаривать. Так вот ему офицерское звание! Это нам ничего не стоит, а Градец будет счастлив. Ведь ты же счастлив, Петр, не так ли? Ты сделаешь фильм. Мы выполним свой долг перед союзниками — и все будет о'кей…