"1212" передает - Хануш Бургер Страница 67

— Не выйдет. В настоящий момент у меня нет ни метра пленки. А получу я ее только завтра утром.

— Тем лучше. Будем снимать без пленки! На этот раз она нам и не нужна… — И я показал ему на улицу, где стояла машина и видна была спина Эллен. Этого было вполне достаточно.

Мы поехали к Эльбе.

Три раза нас останавливали. Но стоило Эллен предъявить свои документы, подписанные капитаном Левковичем, как нас пропускали.

Остановились мы в безлюдном месте. Дело было к вечеру.

Эллен исчезла в кустах и через минуту появилась в шортах и спортивной блузке. Уоррингер возился со своей незаряженной камерой.

Эллен несколько раз прошлась перед объективом: сначала нежно улыбаясь, потом с обворожительной улыбкой для крупного плана и, наконец, по указанию оператора, улыбаясь через левое плечо. Потом она переоделась в купальный костюм.

Уоррингер смотрел на нее с наслаждением и тихо заметил:

— Ты ничего не имеешь против, если на той неделе я отсниму с ней еще несколько кадров? Скажу, что сегодня пленка была не ахти какая.

Купальник наверняка был из Кливленда. Выглядела она великолепно.

На этот раз Эллен валялась на песке и расчесывала волосы для крупного плана…

— А ваш шеф не рассердится? — спросил я ее на обратном пути. Было уже поздно.

— Он? Слава Богу, есть много способов успокоить его. Вы не верите?

Я поверил ей на слово.

Вернулся в отель я не с пустыми руками. У меня в кармане лежало предписание на 80 литров бензина, подписанное Левковичем.

Мне удалось разыскать двенадцать бывших узников концлагеря. Через Бергедорф мы поехали в Заксенвальд. В моем багажнике лежали четыре бутылки, купленные в «Атлантике»: одна — для Уоррингера, другая — для его ассистента, две остальные — для помощников. На большее у меня не хватило денег.

За последние дни мой фильм принял совсем другой вид. И не потому, что на каждом шагу мне чинили препятствия американские и английские военные власти. Сама жизнь диктовала свои условия!

Впервые в жизни я встречал людей, которые открыто говорили «нет» германскому фашизму, хотя они прекрасно знали, что подвергают себя опасности. Ни один из них не собирался оправдываться перед историей и повторять жалкие слова: «Я же маленький человек…» Эти люди вызывали восхищение.

Концепция фильма в корне изменилась. Если раньше бывшие узники концлагерей казались мне пассивными фигурами, своего рода связующим звеном для показа главных событий, то теперь каждый из них обретал в фильме собственную жизнь. Разумеется, я понимал, что за такое короткое время невозможно создать полновесные образы. Но ведь я и готовил не художественный фильм, а фильм-документ.

На экране — три судьбы: портовый рабочий Карл Хинриш — организатор Сопротивления; крестьянин, ставший жертвой нацистского закона о наследовании, и, наконец, судьба Анны, все преступление которой состояло в том, что она не хотела, чтобы оба ее сына стали пушечным мясом.

Да, мы делали не художественный фильм, но у нас в руках было то, чего не мог поставить ни один Голливуд, — живые люди на фоне Германии лета 1945 года.

Уоррингер был мастером своего дела. Он мог великолепно связать отдельные кадры. Его композиции были безупречны, и он прекрасно понимал, что я от него хочу. Мы снимали бывших узников в машине: строгие лица, сложенные руки, руки крупным планом…

Люди сидели у края кузова и смотрели вперед. Для съемок этой центральной группы я приберег Карла Хинриша и бледную Анну из Грейсфельда.

На следующий день после обеда мы нашли для съемок подходящую деревеньку. Здесь я хотел снять сцену возвращения домой одного узника.

Деревня не пострадала от войны и выглядела ухоженной и зажиточной. В местном управлении сержант, майор и капрал олицетворяли собой оккупационную власть. Они были рады нам, но местные жители открыто показывали свою враждебность. Они опасались оккупантов, а бывших узников — тем более.

Слесарь из Франкфурта-на-Одере, которого я подыскал для этой сцены, стоял у «своего» дома. Он махал товарищам, которые остались в машине. Потом он повернулся и пошел к воротам. И в тот момент, как наш герой их открыл, на него набросилась огромная овчарка. Дородная женщина и пожилой мужчина выскочили на порог. Собаку свою они отозвали только тогда, когда я уже вытащил пистолет.

Пришлось прервать съемку. Когда мы покидали деревню, вслед нам смотрели угрюмые физиономии.

— Вот вам и доказательство, насколько нужен такой фильм нашим людям, — сказал вдруг Карл Хинриш. — Конечно, наша обязанность — помочь вам.

Слесарь из Франкфурта-на-Одере смотрел прямо перед собой:

— Интересно, какого пса натравят дома на меня?

Я не знал, что ему сказать на это.

— Да, — продолжал он. — В то утро, когда эти свиньи забрали меня, никто из прежних друзей и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь мне. Такие не будут радоваться моему возвращению!..

Юнис, Майк, Потер, Капулетти и его ассистенты сидели за моей спиной.

На экране развертывались события недели в Гамбурге. Вопреки всем приказам я задержался в командировке на два дня.

И только теперь, сидя в зрительном зале, я почувствовал, насколько близко мне стало серьезное лицо Карла Хинриша, женственная белокурая Анна из Грейсфельда, появляющаяся на экране словно тень… За моей спиной сидели пятеро с непроницаемыми лицами.

Кадры, снятые крупным планом, были замечательны. Британский младший лейтенант мог не иметь ни малейшего представления, о чем здесь идет речь, но снимать он умел. Нужно быть слепым или бесчувственным, чтобы не понять этого! Я решил написать Уоррингеру и поблагодарить его за работу. Он моментально реагировал на происходящее перед камерой и прекрасно запечатлел немецкую деревню, враждебные взгляды, которыми нас провожали, и даже эпизод с собакой. Это произвело сильное впечатление. Я услышал сзади шепот.

Сцены следовали в той последовательности, в какой мы их снимали. Фильм еще не был смонтирован по сценарию.

Сцена прощания двух молодых людей снималась на фоне плаката нацистской партии.

Вот двое мужчин идут на работу. Я объяснил, что в фильме в это время мимо проедут машины с трупами узников концлагеря.

У меня не было ни статистов, ни осветительных средств. В моем распоряжении были только символы — пустые витрины лавок, запертые двери, злые лица, выглядывающие из-за занавесок.

Один почтальон, случайно попав в наши кадры, с радостью согласился сыграть небольшой эпизод. До войны он был участником театрального кружка. В кадре — его рука, протягивающая адресатам письма с печальными известиями. Глаза почтальона ласково смотрят из-под очков. Участливо и в то же время осторожно, чтобы не выдать себя.