Шкуро. Под знаком волка - Владимир Рынкевич Страница 98

Генерал был не только потрясен, но и удивлен. В приготовленном для него особняке на Садовой он приказал пригласить на торжественный ужин, назначенный на вечер среди прочих представителей городской общественности и «каких-нибудь профессоров». Шифнер-Маркевич постарался: пришли двое — старый профессор хирург Должинский и его ассистент. Сели скромно с краю, ближе к дверям, поглядывали на офицеров и казаков с опасливым любопытством, почти не пили, но охотно закусывали — стол готовила кухня гостиницы «Франция». Когда начались громкие разговоры и развеселившиеся гости поднимались с мест, чтобы размяться, покурить, подойти к кому-то, Шкуро сам пробрался в уголок, где сиротливо затаились представители интеллигенции, и устроившись рядом с ними на диване, обратился к Должинскому:

— Мне говорили о вас, профессор, что вы очень хороший врач. Когда меня ранят, попрошусь к вам на лечение.

— Благодарю вас, господин генерал, но пусть лучше пули минуют и вас и меня.

— Бог помогает нам в нашей борьбе. Взяли город и освободили вас от большевиков почти без потерь. Жители Екатеринослава настрадались и встречали нас с радостью.

— С огромной радостью, господин генерал, — горячо включился понимающий ассистент. — При большевиках мы жили в страхе. Каждую ночь аресты и расстрелы без всякого суда. Чека — это ужасно…

Он рассказал о чекисте Валявке, бывшем рабочем с завода, занимавшемся ночными расстрелами. В небольшой пустой двор, обнесенный специальной оградой, загоняли 15–20 обреченных, Вал явка с помощниками становились в центре и били из револьверов. Каждую ночь люди слышали звуки выстрелов и мотор грузовика, вывозившего трупы за город на свалку.

— А кто был здесь главным комиссаром?

— Секретарь губернского комитета партии Эпштейн.

— А кого расстреливали в Чека?

— Конечно, офицеров, — ответил ассистент. — И ваших, и петлюровских, и вообще бывших офицеров. Священников расстреливали. И просто тех, кто попался, например, без документов. Ведь так все было, профессор?

— Так. Все так, — с неожиданной злостью подтвердил Должинский. — Расстреливал невинных выродок Валявка, а вы, господин генерал, по-видимому, не осматривали сегодня город? Только проехали по центру, где вас встречали? Не успели? Я понимаю. Посмотрите сейчас. Ночь — самое время. Или утром. Вы увидите, что вся торговая часть города, все лучшие магазины, все разграблено, разгромлено. Тротуары усыпаны осколками разбитых витрин. Везде валяются брошенные товары: обувь, одежда, консервы, разбитые бутылки… Город разграблен вашими казаками. За одну ночь. И сейчас это продолжается.

— Подождите, господин профессор, — перебил его Шкуро. — Сейчас еще не время говорить об этом.

— А когда же время? Когда меня застрелит на улице ваш казак за то, что у меня на носу очки? Вчера вечером ко мне прибежали люди и сообщили, что казаки схватили моего старого друга Арьева. Я бросился в вашу комендатуру, и мне там сказали, что Арьев убит при попытке к бегству. Старый больной человек! Я плакал и возмущался, а ваш казак сказал мне: «А чего вы переживаете? Он же ведь жид!»

Шкуро нахмурился, чувствуя, как задергался глаз, и сказал, не глядя на профессора:

— Не забывайте, что Екатеринослав еще фронт, и если нам придется на некоторое время изменить линию обороны, то вы снова окажетесь под властью большевиков.

Вернувшись за стол, Шкуро налил себе полный стакан водки. Хорошая водка — из Славянска. Разлива 1914 года.

VII

Наверное, из-за неприятного разговора с интеллигенцией, он не участвовал в знаменитом харьковском параде 29 июня, о котором потом говорили, что это был великий парад, последний парад. Телеграмму принесли ночью, и дежурный адъютант решился разбудить пьяного Шкуро: телеграмма была подписана Деникиным, и в тексте указана дата. Чтобы успеть, следовало выезжать немедленно. Проснувшись, генерал прочитал телеграмму, скомкал и бросил на пол, пробормотав: «Не поеду!» Затем потребовал минеральной воды, выпил два стакана и вновь заснул почти до полудня. Поднявшись, услышал канонаду — красные готовили контрудар. Вызвав Соколовского, он приказал дать шифровку в Ставку я в Харьков Деникину, где указать, что положение обостряется и командир корпуса не может выехать для участия в параде.

За завтраком Шкуро опохмелился, после чего вызвал Кузьменко с отчетом о финансовых операциях. Продажа спирта и деньги, полученные от французов за уголь, составили такую огромную сумму, что жизнь снова представилась правильной и прекрасной. Кузьменко сказал, что прием у генерала ждет механик с электрокиноаппаратом.

— Давай его сюда, — приказал Шкуро.

Механик, тощий, быстро двигающийся и сверкающий какими-то бешеными собачьими глазами, объяснил, что показывать фильм в кабинете нельзя — слишком маленькое расстояние до стен. Быстро завесили окна в приемной, повесили простыню, Шкуро занял кресло, вокруг — адъютанты и ординарцы. Затрещал аппарат, голубой конус, наполненный мириадами пылинок, уперся в экран.

— Я еще не сделал титры, — сказал механик.

— Какие-то титры, — возмутился Шкуро. — Разговорчики. Давай, крути ленту.

— Надписей-нет, — сказал кто-то из адъютантов.

— Будем объяснять, — успокоил Кузьменко.

Сначала Шкуро увидел себя. Глупо улыбающийся маленький человечек на лошади ехал сквозь ликующую толпу. Такая нелепая улыбка: словно он в чем-то виноват. А может, и виноват… Старухи стояли на коленях и молились. Улыбающиеся женщины бросали букеты в лошадей, и те испуганно мотали головами.

Когда лента кончилась, механик сказал:

— Вы приказали, ваше превосходительство, снимать эпизоды казни через повешение. Я снимал сегодня утром…

— Я не назначал казнь на сегодня. Кто дежурил утром? В чем дело?

— Троих комиссаров поймали, — объяснил Кузьменко. — Вы… отдыхали, и Колков приказал повесить. Я там был. Что еще с комиссарами делать? Прямо на бульваре, у гостиницы «Астория» и повесили.

На экране двое с пустыми лицами, в рваной одежде стояли спиной к металлической ограде бульвара. Один — в нижней рубашке, разодранной до пояса. Третий лежал на тротуаре. У него была оторвана одна нога, и страшный обрубок дергался в черной луже.

— Это секретарь губкома Эпштейн. Ему в бою оторвало ногу, — объяснил Кузьменко.

Казаки укрепляли веревки на старых бульварных тополях. Один влез на дерево и возился там.

— Этот слева — Гурсин, — объяснял Кузьменко. — Комиссар по медицине. Больницами командовал. Говорили, что — сын проститутки. А который в рубашке — Трунов, бывший капитан, переметнулся к красным…

Казак спрыгнул с дерева и вместе с другим схватил Гурсина, поднимая его так, чтобы тот стоял на каменном барьере у ограды. Даже на прыгающей черно-белой картинке было заметно, как побелело лицо жертвы. Он сам надел петлю себе на шею, казак ударил его по ногам, и человек задергался, закрутился, превращаясь в труп, бессмысленно покручивающийся на веревке. Одноногий вдруг поднялся и запрыгал, держась за ограду. Добравшись до петли, он вдруг упал навзничь и лежал, не шевелясь.