Чистая бредятина - Стив Мартин Страница 13

Телефонную книгу я отверг — она то и дело заводила меня в сторону своими сложными пассажами, — и попробовал звонить вслепую: безуспешно. Далее — 1–800–МЕНСА, что зловеще принесло мне мертвую тишину на том конце провода. Неделю спустя, совершая моцион, я осознал, что в «Менсе» недостает числительных, чтобы стать телефонным номером, и что следует понимать это так: любой будущий член сможет без труда догадаться, какими должны быть следующие две цифры в номере. Я пробовал набирать МЕНСАКЭ, МЕНСАНИ, МЕНСАДЫ и МЕНСААБ, но получил в ответ три отповеди и зуммер факса.

Вот так — без всякого складу и ладу — я ввалился как–то раз на вечеринку в собственном жилом доме, когда преобразовал номер своего этажа и вышел на 21–м вместо 12–го. Входя, я проскользнул мимо кучки болтунов, избежал хозяина, которого вычислил дедуктивным путем, и зацепился за край ошского ковра и сосчитал носом все узелки на квадратный дюйм. У этих людей явно водились деньги. Я слышал обрывки разговоров: воздух полнился словами типа «полевой шпат» и «эпоним». В углу одинокий волынщик наигрывал погребальную мелодию. Я моментально понял, куда попал. Это была вечеринка «Менсы».

И тут я увидел Лолу. Волосы ее были цвета ржавчины, а тело обладало формой дорической колонны — из ранней архитектуры, еще до вторжения. Она пересекла комнату с одним из таких ромовых напитков в руках, и, скользнув на синюю велюровую софу, очаровательно ткнула себе в глаз соломинкой, промахнувшись мимо рта. Если она действительно из «Менсы», у нее не возникнет проблемы с моим вводным приветствием:

— О прошу вас, не ссылайте меня на отдаленные угодья, — представился я.

— Я вижу, вы читали Гёте в переводах Снуки Лэнсона, — парировала она. — Драже?

По моим прикидкам, у нее около 140. Всем своим видом она показывала, что я тяну где–то на нижние 120. Моей задачей было поднять уровень ее оценки и выхарить у нее аппликационную форму для вступления в «Менсу». Вдохновленный мыльными операми, я разговаривал, повернувшись к ней спиной и выглядывая в окно:

— Чем что–нибудь делать, не лучше ли проспрягать? — осведомился я.

— Хайль Сяопин, Китайская Богиня Песни, — вступила она.

Затем Лола пустилась в такой вербальный спарринг, что у меня ковер из–под ног ушел.

— Довольно импрессивные апартаменты, — протянула она мне спасательный круг.

На специальном постаменте я увидел словарь. О как хотелось мне подбежать к нему и найти слово «импрессивные»! Как хотелось ответить по–менсийски! Я уже чувствовал как на лицо мне наползает собачья морда, но тут настал мой черед, и я заговорил:

— Не уверен, комплимент это или оскорбление. — Потом откинул голову и захохотал, закашлялся, драже вылетело изо рта и уютно устроилось на ошском ковре. Она спросила, как меня зовут.

— Зовите меня Дор, — ответил я. Только позднее я осознал, что имел в виду Род.

Мы с Лолой просидели и проговорили всю ночь. После вечеринки, держа ее в объятиях, я прошептал:

— Как я люблю то, что ты в «Менсе».

Она прошептала в ответ:

— Я тоже люблю то, что ты в «Менсе».

Температура моя упала до арктической. Она продиктовала мне свой номер телефона, но поскольку он состоял из одних семерок, я его не запомнил. После чего она дошла до лифта, обернулась ко мне и произнесла:

— Мы не должны так больше встречаться.

Слова эти поразили мое сердце, как крошечные стрелы. Всю ночь я проплакал в подушку. Восемь месяцев спустя мне объяснили, что это была шутка.

Большинство того, чего хочется в жизни, приходит, когда этого уже не нужно. Членство мне было предоставлено ровно через год, когда я подал заявление и стал почетной «игрушкой» «Менсы». В пакете документов я обнаружил рекламу круиза любви «Менсы» на Бермуды. Я продал холодильник и на эти деньги купил билет. Всходя на борт, я увидел на корме женщину — она стояла спиной ко мне, слегка склонившись над фальшбортом и весьма напоминая собой дорическую колонна, если бы та умела слегка склоняться над фальшбортом. Женщина повернулась и увидела меня — а я снова увидел свою Лолу. Как будто за год ничего не изменилось: на нас было всё то же, что и в тот вечер, до сих пор не стиранное. Она заговорила:

— Давно не виделись, Дор.

Я поправил ее, набирая преимущество в беседе:

— Мое имя — не Дор.

— Каково же оно тогда?

— Выскочило из памяти, но вернется.

— Не хотите ли прогуляться по полубаку?

Полубак? Ну где же этот чертов словарь, когда он так необходим?

Она заговорила снова:

— Мне осталось жить два года. Давайте же наслаждаться ими, пока мы тут раболепствуем.

— Так зараболепствуем же, зараболепствуем! — Я взял ее под руку, и мы повернулись к востоку, лицом к заходящему солнцу. — Да, кстати, меня зовут Орд.

О, что бы я мог сказать!

Хорошо бы оказаться на званом обеде через много лет, воздевать бровь, поглядывая на старого друга, пока гость нашептывает в ухо изысканные сплетни. Хорошо бы отправить безмолвное послание о ком–нибудь, с кем я работаю, — одним лишь взглядом долу, едва проступившей в уголках рта тихой улыбкой, легким неодобрительным покачиванием головы. Талант мой укреплялся бы от года к году, и хорошо было бы продемонстрировать всего одним простеньким взглядом, насколько мудро я воспринимаю свои успехи и провалы. Хорошо бы войти в залу и приветствовать кивком знакомца, унизить врага или остудить пыл злобного критика моим безразличием.

К счастью, раз в неделю я имею возможность обедать в гриль–баре Джоунза на Мелроуз с лицом Уолтера Маттау и воображать, как все могло бы получиться. Уолтер делает заказ парадоксально, и глаза его сияют, когда он обводит меня взглядом, будто шутка у нас с ним общая. После чего он вызывает на уста свои улыбку, которая неотразимо переползает на лицо официанта, а тот переминается с ноги на ногу и возвращает Уолтеру лукавый взор, исполненный уважения. Я заказываю холодно, без нюансов. Я буду салат.

Лицо Уолтера понимает мою проблему, поэтому многого он не требует. Свои байки я рассказывают по–среднезападному, иногда выбираю нужные слова, иногда их не нахожу, но никогда не могу наполнить их, раскрасить, придать им трехслойное значение или переправить их собеседнику, закрутив при подаче и заставив мерцать на лету. Однако лицо Уолтера не возражает; он акцентирует мои слова за меня, реагирует за меня, иллюстрируя выражения, которые мне не даются.

После аперитива лицо Уолтера пускается в воспоминания: глаза его увлажняются, и потенциальная слеза никак не может решить, оторваться ей или нет. В конце концов вес влаги стягивает ее вниз по морщинистым склонам, где она растворяется и наконец исчезает, разойдясь на сотню ручейков. Моя же сочувственная слеза никогда не колеблется — она проносится по тефлону щеки и приземляется на жесткий пластик столешницы. Но Уолтер знает, о чем я.