Мистер Эндорфин - Олег Батлук Страница 2

И вот во время очередного кувырка я внезапно задумался. О работе, о мире во всем мире, о бабах или о феноменологической редукции у Гуссерля – неважно, у меня бывает. Крепко так задумался, тотально, всеобъемлюще и весьма, весьма некстати. Потому что в момент неожиданного прихода мысли в мою голову, голова эта была в неестественном положении вверх тормашками: кувырок «мае укеми» был в самом разгаре.

Мозг, занятый Гуссерлем, мгновенно перестал посылать сигналы в тело, и я осыпался в себя. Все мышцы одновременно расслабились, и в итоге вместо кувырка вперед я неуклюже встал на голову и упал на бок, врезавшись в стену спортзала. Вместо поэтичного японского «мае укеми» получилось наше славянское «ё-моё».

«Знаешь, на что это было похоже? – философски заметил наш тренер (он же «сэнсэй», он же «сихан»), соскребая мои останки со стены, – как будто колесо от телеги отвалилось и укатилось в кювет…»

«Как будто колесо от телеги отвалилось» – вот наиболее точное описание меня в любом спорте.

Я какая-то передвижная аномальная зона. В меня приземляются и из меня взлетают НЛО, причем без моего ведома. Техника в радиусе моей вытянутой руки неизбежно выходит из строя. Правда, возможно, дело как раз в вытянутой руке.

Старые пишущие машинки – живые существа. У них есть собственное мнение и, что неожиданно, литературный вкус. Например, моя первая пишущая машинка положила свою короткую жизнь на то, чтобы отучить меня писать. Ей катастрофически не нравилось мое творчество. Она стояла на письменном столе насмерть, чтобы спасти мир от такого автора.

Сначала я творил на бумаге. Но у меня был ужасный почерк, который во время графоманских припадков становился и вовсе неизвестной науке клинописью. Когда наутро наступало похмелье после очередного вдохновения, я ничего не мог разобрать.

Видя мои мучения, папа подарил мне на день рождения пишущую машинку. Она была подержанной, впрочем, как и моя муза. Машинка сразу невзлюбила мой размашистый стиль. Я подозреваю, что в своей прошлой жизни до меня она работала в какой-то безликой советской конторе и каждый день печатала одинаково-правильное. Это была нелюбовь с первого взгляда.

Машинка саботировала свои базовые функции, как могла.

Во-первых, она никогда не пропечатывала буквы с первого раза. Чтобы добиться оттиска, мне приходилось подпрыгивать на стуле и обрушиваться на нее всем весом. В то время я умел печатать только двумя указательными пальцами (впрочем, как и по сию пору). Уже через месяц я накачал их настолько, что мог протыкать бетонные стены, как каратист. Стук моей пишущей машинки напоминал движение поезда: все было очень громко и даже грохочуще. «О, кажется, наш дятел проснулся», – каждый раз ласково говорил мой папа, когда я приступал к очередному опусу.

Во-вторых, этот странный агрегат научился втягивать клавиши в себя. Когда я попадал пальцем между ними (а я попадал, поскольку со временем указательные пальцы распухли, как сардельки, и в мои лучшие годы занимали добрую половину руки), клавиши слипались и намертво застревали в недрах машинки. Поэтому я печатал, как до революции, с ятями.

«..ять!..ять!..ять!» – неслось над нашим садовым товариществом (я часто творил на даче), когда машинка в очередной раз вероломно уходила в себя.

«Ох, у Олежки опять творческий кризис», – причитала моя интеллигентная бабушка, спеша на кухню, чтобы приготовить мне что-нибудь расслабляюще-вкусненькое.

Но однажды пишущая машинка превзошла сама себя. Я как раз дописывал последние страницы своей остросоциально-эротической эпопеи «Слеза куртизанки», этакой смеси романа «Преступление и наказание» и фильма «Эммануэль» (безвозвратно утрачена, к огромному, огромному сожалению). И вот я в очередной раз разогнался, не успевая за скачущей канканом по моей фантазии куртизанкой, от души долбанул по полустертым клавишам, и палец намертво застрял в недрах клавиатуры. Несколько минут я честно пытался выдернуть его обратно, даже вставая на стул и используя ноги как рычаг, – безрезультатно. Машинка схватила меня железной хваткой и ни в какую не хотела отпускать в большую литературу.

«Папа! – истошно завопил я, – папа!!!»

На мой крик прибежала перепуганная бабушка (дело было на даче):

«Что, Олежка? Приготовить что-нибудь вкусненькое?»

«Позови папу…» – простонал я.

Через минуту в комнату умиротворяюще вплыл отец (он всегда так передвигался, в режиме круизного лайнера).

«Что там?» – услышал я с улицы встревоженный голос мамы.

«Все нормально, – крикнул ей отец, – кажется, у нашего дятла клюв застрял».

На следующий день рождения папа подарил мне мой первый компьютер.

Моя пьер-ришаровость начинается с фамилии. Вот уж неиссякаемый источник катаклизмов. Наградили предки, от души.

Однажды утром гороскоп сказал: а вот тебе, козий рог, сегодня лучше посидеть дома. А я не послушался и пошел покупать телевизор.

Я стоял посреди большого сетевого магазина электроники, подслеповато вглядываясь в разнотравье красивой плазмы, на которой демонстрировалось поле, и за этим занятием меня застукал продавец-консультант. Прекрасный выбор, сказал он мне, хотя я успел разглядеть только один пиксель. Пискель был и правда неплох.

Я постеснялся при плазме признаться, что она не очень-то мне и нравится, и мы отправились к компьютеру выписывать товар.

Продавец поинтересовался, нужна ли мне дополнительная страховка на телевизор.

«Нет, – ответил я уверенно, – а сколько стоит?»

Это типичное поведение среднестатистического отечественного покупателя: сначала наотрез отказаться, а затем дотошно выяснять от чего.

«Э-э-э-э, если вдруг сломается», – расплывчато объяснил продавец.

Я давно заметил, что у продавцов-консультантов в больших сетевых магазинах развиты паранормальные способности. Не исключаю, что их набирают туда прямо из «Битвы экстрасенсов». «Вдруг сломается» – это прямо-таки словарное определение моего маленького сына Артема. Я, собственно, и пришел за новой техникой, потому что старый телевизор мой сынок полил из лейки, когда там показывали сады Англии по какому-то видовому каналу.

Я согласился на страховку. Для нее потребовались мои личные данные.

«Ваша фамилия?» – спросил продавец.

«Батлук. Первое «бэ». Борис», – выдал я.

Я всегда выдаю подобное, когда спрашивают мою фамилию. Я считаю, что такой фамилией ставлю людей в неудобное положение и стараюсь по мере сил сделать для них это неудобное положение чуть более удобным.

«Ага. Батлук. Борис. А отчество?» – поинтересовался продавец, вбивая данные в компьютер.