Записки понаехавшего - Михаил Бару Страница 3

* * *

Утром рано на работу иду, а вокруг весна, тепло, воробьи чирикают взахлеб, ноги у девушек такие длинные, что редкая птица не раскроет клюв от восхищения. Короче говоря — ничего не радует. Только бы домой вернуться, броситься на неубранную постель, уснуть и видеть сны о весне, воробьях и длинных девичьих ногах…

Рядом со мной идет молодая пара. Она — высокая, красивая, статная, даже могучая, с толстой косой до пояса. Такая не то что коня, а и ферзя на полном скаку остановит. Как в сказке говорится — бежит — земля дрожит. Мужик Конь под ней пал — полдня лежит. Конь Мужик, кстати, у нее маленький — на голову ниже. Само собой, тщедушный и в очках. Ну это как раз понятно. Теперь такое время — мужик или вовсе не родится, или бабой родится, или уж родится мужиком, но больно мелким и завалящим. У кого ноги кривоваты, у кого шея былинкой, а у кого, смотришь — энурез диатез еще и к сорока годам не прошел. А тех, которые уродились — жены по домам прячут. Сами за них работают, сами пиво пьют с друзьями, сами по мужикам шляются. Так только — чтоб совсем не закис, разрешат ему сбегать мусор выбросить. Да и то — в темное время суток.

Но этот хоть и ростом не вышел, зато жизнерадостный. То чуть обгонит даму свою, то вернется к ней, то сзади обойдет — просто юла. И улыбается, точно ребенок. Подходим мы к метро. Тут я замешкался, докуривая сигарету, а пара прощаться стала. Притягивает она его к себе, курточку на нем одергивает, потом немного от себя отстраняет, оглядывает по-хозяйски и говорит с нежностью в голосе:

— Ну… заебись.

Нагнулась, поцеловала и легонько ко входу в метро подтолкнула. Он и пошел своими ножками.

Я докуривал и думал — правда ведь… того. Как он с работы придет — так его ужином накормят и… того.

* * *

В Москве настоящая весна. На остановках в метро на каждую выходящую из вагона красивую девушку приходится по две входящих, не менее красивых. Ещё две недели назад это соотношение было один к одному. Не говоря уже о каком-нибудь феврале, когда входили и выходили только закутанные в шубы и платки существа черт знает какого пола или милиционеры. И ведь речь идёт о скромной Серпуховско-Тимирязевской линии, которая и на карте-то обозначена серым цветом. А если взять Кольцевую? А станции внутри Кольцевой? И все эти крылышки, и разноцветные пёрышки, и даже перламутровый педикюр, до сей поры скрытый, и бретельки на честном слове, на одном только суффиксе этого слова, и сверкающая пыльца вокруг глаз, и сами глаза, и губы, на которые смотришь, не в силах оторваться, и кусаешь, кусаешь свои…

* * *

На «Войковской» в вагон ввалился рыбак. Во всей своей рыбацкой сбруе. В многодневной щетине, в резиновых сапогах, доходивших ему до подбородка, с огромным штопором коловоротом на плече, ящиком для пустых бутылок снастей. На измождённом рыбалкой лице у него можно было прочитать буквально по складам все события этой удивительной ночи с седьмого марта на четырнадцатое. Одним словом — рыбак, каких много. Других я и не видал никогда. Стоило ли о нём рассказывать? Не стоило, конечно, если бы он в свободной руке не держал огромный букет мучительно белых роз. Что же такое надо было не поймать, чтобы возвращаться домой с букетом? А может, он и поймал, но оказалось…

* * *

Мужчина и женщина. Не идут, но продвигаются, с трудом расталкивая растопыренными пальцами сырой осенний воздух. Мужчина еще и пытается за него держаться. Женщине хорошо — она поет. Что-то вроде «Лай-лай, ла-лай, ла-лай…». Наверное, это припев. Мужчина прислушивается к пению своей спутницы, останавливается и, сильно накренившись в ее сторону, хрипит:

— Ты, Оль, херню-то не неси. Додумалась, блин…

* * *

Наш человек, если он умный, живет в прошлом. Это-то и понятно — гораздо комфортнее жить не в настоящем с его геморроем, овсяной кашей и минеральной водой, а в то время, когда и вода была водкой мокрее, и девушки моложе, и здоровья на этих девушек было столько… и еще полстолька. Если наш человек не только умен, а еще и образован — он живет в далеком прошлом. Кто-то устраивается жить в хрущевской оттепели, споря до хрипоты на прокуренных кухнях панельных пятиэтажек, кто-то в серебряном веке нюхает кокаин на поэтических вечерах, а люди образованные не поверхностно, но энциклопедически и вовсе обретаются где-то в середине царствования Николая Первого, в самый разгар горя от ума. Ходят по модным салонам, обедают в Английском клубе, играют в карты, танцуют до упаду полонез на балах, а то и вовсе сидят бирюками в своих деревнях и задумчиво курят трубки, глядя, как краснощекие дворовые девки вышивают крестиком или купаются нагишом в пруду ноликом.

Но ведь умных людей и вообще мало, а наших умных людей и того… Где же живут все остальные? Где-где — в будущем, конечно. Чем наш человек глупее, тем в более светлом будущем он и живет. Кто-то, прицепив на спину реактивный ранец, летает в домашнем халате и шлепанцах на босу ногу пить пиво из Костромы в Прагу или Мюнхен, а кто-то при ярком свете энергосберегающей лампочки заседает в Думе и в третьем, окончательном, чтении принимает закон об индексации взяток. И уж совсем безмозглые живут не просто в светлом, но даже ослепительном будущем, при котором придется жить в темных подвалах и землянках, чтобы не испортить зрение сиянием.

Кто же остается в настоящем? Да, считай, и нет никого. Безлюдно и безвидно наше настоящее. Лишь изредка промелькнет какой-нибудь шустрый делец к трубопроводному крану с большим разводным ключом, крадучись пробежит олигарх по направлению к швейцарскому банку с чемоданом денег, женой, детьми и тещей, чтобы положить их всех скопом на секретный депозит от греха подальше, захохочут сатанинским смехом размалеванные девки из окна проехавшего мимо и забрызгавшего тебя грязью сверкающего лимузина, да пьяный мужик на заплеванной автобусной остановке вдруг очнется ото сна об обеде в Английском клубе, почешется, допьет очаковское пиво из помятой алюминиевой банки и снова заснет.

* * *

Вечером, в метро, стоял напротив красивой одетой красивой дамы бальзаковского возраста с красивым жемчужным ожерельем на красивой груди. Нет, не заглядывал. Просто ей было жарко, она сняла норковый полушубок и сидела в красивом вечернем облегающем платье. Дама читала глянцевый журнал. Левой рукой. Правой она пила пиво. Выражаясь невысоким, даже низким штилем, пивом, по-видимому, она решила заполировать все то, что… Ну что я вам буду объяснять азбучные праздничные истины. Кроме того, рукой с пивом она пыталась перевернуть журнальную страницу. Страница попалась упрямая, и переворачиваться не хотела. Ее (страницу) тоже можно понять. Так, бывает, налистают за день, что к вечеру просто никакая. Дама, признаться, тоже была как страница — никакая. Но упорная. Сначала она отпила из бутылки треть, а потом, полегчавшей рукой, повторила попытку. Страница не поддавалась. Дама решила послюнить переворачивательный палец и плюнула на него изо всех сил. Но не попала. Попала в лицо Галкину, который жил на этой странице в своем загородном доме. Галкин захлебнулся от возмущения. Страница, однако, по-прежнему не желала переворачиваться. И тогда женщина поднесла угол журнала к ярко накрашенному рту… В этот момент объявили мою станцию, я вышел и увидел на перроне, на скамейке, другую женщину. Лицо ее наполовину было закрыто платком. Рядом стояли грязные пластиковые пакеты с тряпьем. В темных, почти черных пальцах, женщина держала конфету в блестящей обертке. Должно быть, где-то подобрала. Она подержала ее несколько секунд и стала разворачивать ее медленно, осторожно, точно вытаскивала чеку из гранаты. Внутри конфета была раздавлена, и на темном шоколаде светлели кусочки ореха. Женщина смотрела на конфету и не ела ее. Будто хотела насмотреться перед тем, как съесть. Я уж и на эскалаторе проехал, и на улицу вышел, и закурил, а она все смотрела…