Пророк - Андрей Воронин Страница 10

– На попа похож, – проговорил прапорщик.

– Откуда тут попу взяться? Ни одной церкви в городе не осталось, все коммунисты разрушили.

Прапорщикам делать было нечего, не копать же землю самим, когда в их распоряжении есть солдаты? Они лишь сделали первый широкий жест – срезали дерн – и теперь стояли у березки, подняв воротники бушлатов, и рассматривали странного мужчину.

Тот не спешил подходить, стоял, смотрел по сторонам, словно кого-то ждал. Но кого можно ждать на весеннем кладбище, на холодном ветру? Зелень еще не распустилась, никто не спешил подновлять оградки, памятники, все выглядело серо и убого. Было еще достаточно холодно, и ельские алкаши не забирались так далеко от города.

– Поп все-таки, – наконец прервал молчание краснолицый прапорщик и пригладил пышные пшеничные усы.

Второй, худой как щепка, не спешил соглашаться:

– Креста на нем нет, а попы с крестами ходят.

– Крест у него, наверное, под одеждой.

Прапорщик выпустил тонкую струйку дыма, которую тут же разметал ветер. Береза упрямо вибрировала под его порывами. Солдаты уже углубились в землю почти по пояс.

Прапорщики на время потеряли интерес к пришельцу и обратились лицами к солдатам, зная, что подчиненных, пусть и выполняющих святой долг, нельзя оставлять без присмотра. Песок, который выбрасывался из крайней могилы, прапорщику не понравился. В нем попадались обломки сгнившей древесины, черная земля. Солдаты рыли по очереди, вдвоем в яме было уже не вместиться, того и гляди, заденешь соседа лезвием лопаты.

В яме что-то глухо зазвенело, и солдат выругался. Краснолицый прапорщик встал на самом краю могилы, из-под подошв его сапог тонкими струйками стекал почти сухой песок.

– Что там у тебя, Гаврилов?

Солдат и сам не знал, во что уперлось лезвие лопаты.

– Кастрюля или ведро, мать ее… – сказал он, налегая ногой на штык лопаты.

– Какая, на хрен, кастрюля? Тут, на холме, отродясь никто не жил.

Прапорщик был из местных и знал, что дома здесь раньше не стояли, во всяком случае, на его памяти и на памяти его родителей.

Гаврилов продавил-таки лезвие лопаты сквозь что-то металлическое и твердое, выворотил глыбу слежавшегося песка. В ней четко просматривались вкрапления ржавчины. Прапорщик присел на корточки и, куря, посмотрел в яму. Гаврилов криво усмехнулся:

– Клад, наверное, товарищ прапорщик.

– Давай-ка его сюда!

Гаврилов аккуратно, уже не налегая на лезвие лопаты, обкопал то место, где, по его разумению, находилось что-то металлическое. Затем ладонью счистил песок и, подковырнув пальцами, извлек из песка ржавую каску времен второй мировой войны. Прапорщик принял находку, впрямь похожую на казан для плова.

– Каска, – задумчиво произнес прапорщик, рассматривая находку. Затем сплюнул под ноги. – Немецкая.

Гаврилов продолжал расчищать песок. Показались две довольно толстые кости. Никаких сомнений в том, что они принадлежали человеку, не было. Все бросили копать и собрались у ямы ефрейтора Гаврилова. Тот извлек череп без нижней челюсти, брезгливо его очистил, затем воскликнул:

– О, зубы золотые!

Когда череп поставили на край ямы, то на солнце стало видно, что коронки не золотые, а из белого металла.

– Что делать, товарищ прапорщик? – растерянно спросил Гаврилов, выкладывая рядом с черепом кости.

– Что тут будешь делать? – прапорщик поскреб щеку. – Подполковник сказал копать здесь, мэр место выделил. Завтра похороны. Поднимем шум – пойдут сплетни, разговоры по городу, родственники начнут возмущаться. Не его это земля, – прапорщик ткнул пальцем в лоб черепа, – пусть бы в Германии своей лежал. Его сюда никто не звал. Выкинь в канаву – и дело с концом! И так уже полчаса потеряли, – пробормотал прапорщик, глянув на часы.

Ему хотелось быстрее отсюда уйти, а не думать о каком-то несчастном немце, которого, скорее всего, даже не хоронили, его просто засыпало в окопе во время бомбежки.

Гаврилов еще покопал, но ни оружия, ни других костей не обнаружил.

– Хрен его знает, куда все остальное подевалось.

Он выпрыгнул на сухую траву и отряхнул штаны. Прапорщик пожертвовал свежую газету, в которую ефрейтор Гаврилов принялся заворачивать кости и череп.

– Выкопаешь яму внизу, – прапорщик, как полководец во время боя, перстом указал на место, где следовало захоронить найденные останки, и расправил плечи. – И никому ни гу-гу, ясно?

– Так точно! – дружно ответили солдаты, орудуя лопатами.

И тут прапорщик увидел, как на светлый песок легла темная тень. На несколько мгновений в разрывах серых туч снова выглянуло солнце.

Прапорщик обернулся: тот самый мужчина, во всем черном, с кожаной черной папкой, длинноволосый, бородатый, стоял, немного жмурясь, глядя на череп в руках ефрейтора.

– Могилу потревожили, – негромко произнес он мягким певучим голосом, который легко перекрывал свист ветра. – Недоброе дело – могилы тревожить.

– Что нам остается? – развел руками прапорщик. – Это же немец, враг. Да даже и не немец, а только часть.

– Не имеет значения, – сказал мужчина, отбрасывая седую прядь.

Мужчина в черном был лет сорока трех, высокий, статный, широкоплечий, немного странный, словно не от мира сего. Черные брови, большие, глубоко посаженные глаза и лицо, как у артиста.

В городе он, возможно, смотрелся бы нелепо, но на кладбище он выглядел органично, куда более органично, чем командиры и их солдаты с лопатами.

– Так что же нам делать, может, подскажете? – на «вы» обратился к незнакомцу прапорщик, еще не понимая, кто стоит перед ним, но чувствуя силу, исходящую от этого человека.

Так стоят люди перед морем, абсолютно спокойным и тихим, в любой момент готовые к тому, что на берег может обрушиться волна, смоет дома, лодки, вывернет с корнями деревья, уничтожит все живое.

Мужчина немного виновато улыбнулся:

– Я бы вам посоветовал, друзья мои, все это аккуратно положить назад, ямы засыпать, а сверху заложить дерном. Потом поставить здесь крест.

– Вот еще! – вырвалось у худого прапорщика. – Такую работу проделали и все коту под хвост? Мы нашим ребятам могилы копали, а он кто? – прапорщик вновь ткнул пальцем в череп. – Ефрейтор Гаврилов, отнеси фашиста и закопай, да побыстрее!

– Стой, – сказал мужчина, просьбы в его голосе не было, он звучал нейтрально, словно мужчина в черном передавал чужую волю, кого-то более могущественного, чем прапорщики, полковники и генералы.

Ефрейтор Гаврилов замер. Прапорщики тоже насторожились, на мгновение окаменели, они не привыкли, чтобы штатские командовали военными.