Волчья стая - Александр Бушков Страница 12

Когда он добрался до своего барака, ни у проволоки, ни усортира уже не было работяг – кончили дело и убрались. Только у ворот имеломесто непонятное оживление, там кто-то, судя по крикам, качал права, орали втри голоса. На веранде, прислонившись к столбу в расслабленной позе, торчалСиний и, похоже, с живым интересом к этим воплям прислушивался.

– Что это там? – спросил Вадим, вытаскивая сигарету –картонная коробка с «Примой» стояла в кухне, и он прихватил пару пачек, благоникому не придет в голову считать.

– А это наша Маша разоряется, – охотно сообщилСиний. – Не выдержал-таки горячий восточный человек Диван-Беги,вдохновился моим примером и решил установить Машку раком. А та в шум и вопли,всю харю Дивану расцарапала, сейчас вертухаям жалится на притеснения… Где жеэто вы гуляете, мой друг? – он подошел вплотную и шумно втянул ноздрямивоздух. – Сукой буду, несет от вас алкоголем и бабой…

– Да так, тут это… – промямлил Вадим.

– Понятно. Объяснил толково… Слушай, а посторонним туда непросочиться? Откуда ты грядешь?

– Да нет, в общем. Такая игра… – отчего-то не хотелосьвыдавать подземный ход, словно это его обесценивало.

– Понятно, – повторил Синий не без сожаления. –Ладно, каждый устраивается, как может, что тут скажешь… Ага, примолкли что-то.Не вернется Машка на нары, чует мое сердце, вот Визирь огорчится…

Василюк, действительно, в барак больше не вернулся.

Он не то что открыл глаза – прямо-таки вскинулся на нарах,отчаянно моргая, разбуженный невероятной какофонией. Рядом ошалело ворочалиголовами Браток и Доцент.

Грохот происходил от опрокинутого бачка с питьевой водой, покоторому что есть мочи лупил верзила в черной форме, надрываясь так, будтохотел сообщить о начале всеобщей ядерной войны. Он колотил по бачку какой-тодлинной железякой, потом заорал, надсаживаясь:

– Подъем, козлы! Все на аппель!

Продравши, наконец, глаза, Вадим обнаружил, что эсэсовец абсолютнонезнакомый – определенно из новых. От удивления и неожиданности даже не быложелания и времени возмутиться как следует. Таких сюрпризов охрана здесь еще невыкидывала.

– Тебе делать нехрен, мудило? – громко возмутилсяБраток. – Охренел?

– Все на улицу! – орал эсэсовец как ни в чем небывало. – До трех считаю! Раз, два…

– Два на ниточке, два на спирохете… – заворчал Браток.

Эсэсовец одним движением выдернул из кобуры огромныйревольвер, оскалившись, махнул им в воздухе:

– Три! Ну, предупреждал…

Выскочил на веранду, исчез из виду, так что в поле зренияостававшихся в бараке была лишь рука с оружием, – и один за другимоглушительно захлопали выстрелы. Кто-то завопил истошным голосом – глазамоментально стало щипать, потом резать, словно в лицо кинули пригоршню песку,дыхание перехватило, градом покатились слезы. Бахнули еще два выстрела,охранник заорал:

– На улицу, мать вашу!

Но они уже без команды хлынули наружу – полуослепшие,сгибаясь, кашляя и отчаянно отфыркиваясь, сталкиваясь в дверях, отпихивая другдруга, босые, кое-кто в одних полосатых штанах.

Вадим вдруг получил по спине так, что на миг оборвалосьдыхание, шарахнулся в сторону, сквозь заливавшие глаза потоки слез разгляделдва силуэта, махавших дубинками с невероятной скоростью. Сзади кто-то заоралблагим матом – по воплю и не определить кто. В следующую секунду мощный пинокпридал ему нешуточное ускорение, и он, ничего не соображая, кинулся впротивоположную сторону, чтобы только спастись от хлещущих ударов. Нессябосиком, плача, кашляя и отплевываясь, борясь со спазмами рвоты.

Тут же и вывернуло – качественно, наизнанку. Теплая жидкостьхлынула на босые ноги, но вскоре, как ни странно, полегчало. Он удержался, нестал тереть глаза руками, и оттого оклемался быстрее остальных. Обнаружил, чтостоит на полпути от барака к аппельплацу, метрах в пяти позади перхают, плачут,шатаясь и слепо тыкаясь в стороны, соседи по бараку, одним махом заброшенные,как и он, в какой-то невозможный кошмар. На секунду мелькнула шизофреническаямысль, вызванная, надо полагать, тем, что он до сих пор не очнулсяокончательно. Показалось вдруг, что грянула неведомая, фантастическаякатастрофа, время лопнуло, как в импортном ужастике, как-то не так егозамкнуло, и они все провалились в прошлое, в самый что ни на есть настоящийконцлагерь, вокруг орут и хлещут дубинками взаправдашние эсэсовцы… Мысль этапронзила его столь леденящим ужасом, что тело на миг показалось деревянным,чужим. Но сзади уже набегал верзила с занесенной дубинкой, и Вадим, не пытаясьбольше думать и анализировать, метнулся вперед, к аппельплацу. Следом с матамигнали остальных.

Мотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все жене на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталосьп р е ж н е е – знакомый аппельплац, подновленнаятрибунка, бараки, сосны, проволока…

На плацу висела та же жуткая матерщина – и обитатели двухдругих мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давечаВадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослыеэсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухиеудары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная,прекраснейшая…

Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженномсознании, а вот думать нормально как раз было и некогда. Казалось, весьокружающий мир состоит из матерящихся черных фигур, вокруг порхал тяжелый вихрьдубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент.

Басистый собачий лай, суета, ругань…

И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось,обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги уже выстроились на плацу,каждый стоял на своем месте, как вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегсявихрь дубинок – только там и сям, справа, слева, сзади еще перхали, фыркали, отплевывались.

– Ауфштейн! Ауфштейн, швайне!

Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности.Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть всесразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепилвзглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас неинтересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке вытянулась цепочкаэсэсовцев – не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новыеморды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние«шмайсеры» – раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно дляпальбы холостыми – черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держалинапоказ ружья-помповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким навид. Исчезли «вальтеры» и «парабеллумы», купленные опять-таки накиностудии, – из расстегнутых кобур торчали светлые и темные рукояткигазовых «Айсбергов», на запястье у каждого охранника висела длинная чернаядубинка. Крайний слева держал на толстом плетеном поводке огромную кавказскуюовчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пес хрипел и таращился нашеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе – еще болеемуторно, если это только возможно.