Равнение на знамя - Александр Бушков Страница 37

Полковник в который раз подумал, что те в столице, ктоотдавали приказ, деталей себе наверняка не представляют. И не должныпредставлять, конечно, — они не специалисты узкого профиля, они летают наголовокружительной высоте, откуда не только люди, но и города представляютсякрохотными пятнышками. Это справедливо, в общем, высокое начальство и необязано вглядываться в детали. Вот только…

Вот только, как водится, и здесь наличествуют свои крайнетревожные нюансы. Со времен Великой Отечественной не случалось, чтобысупостатов брали без единого выстрела, на маршруте, рывком. В бою захватывали,случалось, — посреди перестрелки, в схроне, на явочной квартире. Однакозахвата рывком на маршруте с сорок пятого года не было, это вам скажет любойпрофессионал.

А значит, задача поставлена архисложнейшая и, положа руку насердце, почти невыполнимая. Все это прекрасно понимают — и те, ктооперацию планировал, и те, кому предстоит планы штаба претворять в жизнь. Ночто поделать, служба такая — при необходимости выполнять и невыполнимое.

А потому куча взрослых мужиков, стараясь не сфальшивить,разыгрывала спектакль под названием «служивые гуляют самозабвенно». В однойпалатке гитара-недомерок брякала, в другой хрипло орал старенький магнитофон,отовсюду неслись беззаботные громкие разговоры, перемежавшиеся раскатамихохота. Когда внезапно, как всегда в горах, упала темнота, последние пацаныушли в деревню, но нельзя было исключить, что сейчас какая-нибудь недоверчиваяличность пялится на них в бинокль с чердака. Так что веселиться следовало навсю катушку, чтобы в деревне убедились — взахлеб гуляют служивые…

А те из служивых, что прибыли на вертолете, ужераспаковывали по палаткам свои необъятные сумки, извлекая все необходимое. Ирадист чуть ли не с самого начала сидел скрючившись над своей разнокалибернойаппаратурой. Пора было и полковнику приводить себя в божеский вид.

Рахманин направился к палатке, у входа в которую внепринужденной позе разместился Уланов, самозабвенно терзал серебряные струны идрал глотку:

В жизни бурной и короткой

Есть приятная строка:

Можно встретиться с красоткой,

Можно навернуть пивка…

Но колонна вновь на марше

Посреди чужой весны.

Незаметно стали старше

Мы на целых три войны…

Откинув полог, полковник пролез внутрь, первым деломпобыстрее развязал дурацкую бандану и стал разбирать свою сумку. Тут жезастегивал последние пряжки-ремешки Климентьев, а двое омоновцев с самыми чтони на есть унылыми рожами талантливо обеспечивали звуковое сопровождение:звенели стаканами и наперебой, пьяными голосами рассказывали друг другуанекдоты. Влезая в бронежилет, полковник постарался от них отвернуться — вглазах братьев по разуму почудилось сочувствие. А может, и не почудилось, абыло на самом деле: знали, чем группе полковника предстоит сейчас заняться, ипрекрасно понимали, насколько это неподъемное предприятие.

Полковник шнуровал ботинки. За брезентовой боковиной палаткинадрывался Уланов:

Только если мы в ударе,

Нас и ломом не возьмешь.

Закажите мне в Кизляре

Огромадный вострый нож.

Шоб я вышел из тумана

С пулеметом на ремне.

Ножик будет для душмана,

А медаль придется мне…

Потом он замолчал и, судя по звукам, посторонился. Впалатку, нагибая голову, просунулся Доронин и тихонько сообщил:

— Только что был перехват. Клюнули. Кто-то из аулаподробно расписал про новоприбывших, про то, что гяуры гудят какпаровозы. — В глазах у него зажглось торжество. — А напоследокаульному ответили, что все без изменений, пусть ждет…

«Вот оно!» — мысленно вскричал про себя полковник.

Момент истины, как говорится. Клюнула наша рыбка в шапке сзеленой полоской, на которую, мы-то знаем, не имеет никакого права… Клюнула.Как и в прошлые разы, они наверняка придут посреди ночи, в «час быка», когдаспать хочется невероятно, слипаются веки даже у самых дисциплинированныхчасовых.

Полковник молча кивнул, и Доронин убрал голову из палатки,присел рядом с входом. Старательно поддерживая игру, свинтил пробку с литровойбутылки с доподлинной водочной этикеткой, набулькал полстакана натуральнойводички, протянул Уланову — тот уже отложил гитару, сидел с мерцающимэкранчиком мобильника в руке. Стакан принял, как и полагалось по роли, осушил,добросовестно покривился и вновь уткнулся в экран.

Доронин покосился на него не то чтобы неодобрительно —просто до сих пор как-то не мог к этим новшествам привыкнуть. Еще лет десятьназад это выглядело бы чистейшей научной фантастикой: офицер, пребывающий назадании в поле, преспокойно переговаривается эсэмэсками с оставшейся в Москвеподругой. Сам Доронин так ни разу подобной связью и не воспользовался, хотяникто, конечно, не запрещал. Просто-напросто это было новшество, одно из тех, ккоторому он никак не мог привыкнуть.

«Интересно, как это называется? — подумал он. —Старость или попросту консерватизм? Ну, до старости нам еще шлепать и шлепать,так что выберем второе… но до чего же рожа у Менестреля, право слово,одухотворенная… по крохотным клавишам лупит как дятел по сухой березе… А вотвзять да и отбить Ксении депешу — мол, жив-здоров, торчим в Каспийске, отскуки дохнем… Нет, непривычно это как-то, и все тут, да и она наверняка будетголову ломать над коротким ответом. Другое поколение, да… Нынче первоклашкидруг с другом эсэмэсятся чаще, чем ртом говорят…»

Уланов, освещенный экранчиком, с головой ушел в переписку,чем, конечно, не мог ни насторожить, ни удивить стороннего наблюдателя, еслитаковой все же торчал с биноклем где-то на чердаке. Обычное дело по нынешнимвременам, это даже местные знают. Да, вот именно, одухотворенная рожа…

Временами Доронин потаенно завидовал молодым вродеМенестреля, от которых его отделяло десять — пятнадцать лет. Не молодостизавидовал и уж тем более не мастерству — нас, стариков, они все равнодо-олгонько еще не переплюнут.

Тут другое. Совершенно другое. Ребятки вроде Вовкипрактически не застали перестроечные, не к ночи будь помянуты, времена —когда из родного и, казалось бы, надежного тыла тебя и твоих сослуживцевгвоздили порой почище, чем вооруженный враг. Ругань из собственного тыла иногдаранит больше, чем направленная в тебя пуля супостата. А ругани хватало, начинаяс Вильнюса, когда Меченый, глазом не моргнув, принародно отрекся от тех, комусам же ставил задание. И если бы только это… Грустно и противно вспоминать все,что творилось со страной, когда газеты честили тебя и твоих сослуживцевубийцами, когда горластые кривозащитники требовали урезать армию до парадногополка («Ето кто ж на нас нападеть-то?»), госбезопасность предлагали распуститьвовсе… И самое страшное, что им рукоплескали толпы, вот именно это было самоестрашное, и порой казалось, что ничего уже не поправить, что странаокончательно рушится в какую-то яму, которой и названия нет.