ВИТЧ - Всеволод Бенигсен Страница 9

— Двадцатый съезд сурово осудил сталинизм. В этом мы с вами совершенно единодушны. Тут, можно сказать, вы шагаете в ногу с генеральной линией партии.

— Но в романе мой герой… то есть я… то есть герой от моего лица говорит, что советская власть душит инакомыслящих.

— А разве это не художественный роман?

— Художественный.

— Ну, если роман художественный, то слова героя есть не более чем слова героя. Ну не приписывать же реплики Остапа Бендера Ильфу и Петрову. Это же смешно. Вы согласны?

— Но в большей степени документальный, — поспешно поправился автор, поняв, что где-то дал маху.

— Понимаю, — кивнул Кручинин. — Пускай так. Однако если он документальный, то разве можно отрицать то, что было?

— В каком смысле?

— Вы сказали что-то кому-то, потом пришли и записали. Честь вам и хвала.

— Я что-то не очень понимаю…То есть, по-вашему, если я кому-то сказал, что осуждаю Октябрьскую революцию, то честь мне и хвала?

— Так я не говорил, — уклончиво ответил майор. — Однако у нас по Конституции свобода слова.

— Ну знаете! — усмехнулся автор. — У нас по Конституции много чего есть, однако ничего из этого не соблюдается.

— Выходит, в нашей стране не соблюдается Конституция?

— Естественно!

— Так еще лучше! — обрадовался Кручинин. — Значит, вы своей книгой помогаете узакониванию и восстановлению советской Конституции.

— Я? — удивился автор.

— Ну не я же. Где же тут антисоветчина, если вы выступаете за исполнение советских законов?

— Что-то я запутался, — растерялся автор. — Ну хорошо. Допустим, я за советские законы…

Тут он задумался, потому что никак не предполагал, что, оказывается, борется за законы, тем более советские. — Но… но… власть…

— Меня другое смущает, — с неожиданной озабоченностью ловко перебил его Кручинин и досадливо щелкнул пальцами.

— Что? — растерянно откликнулся автор, который все еще переваривал логику майора.

— Скажите, вам нравится Достоевский?

— Пожалуй, — осторожно согласился писатель, который уже боялся любых вопросов издалека.

— В вашем романе описаны… и очень хорошо описаны… ваши сокамерники. Например, Василий Колбышев. Шестнадцатилетний парень, который…

— Стучал, — хмуро закончил писатель.

Кручинин поморщился от резкости формулировки.

— Допустим, так, — согласился он после небольшой паузы. — Но ведь стучал-то он, не зная, что стучит.

— Как это?

— Простой деревенский парень, кстати, с небольшими психическими отклонениями, это я сам выяснил, в детстве упал с лошади на голову… Так вот, попадает этот простой деревенский паренек в камеру за пустяковое дело — случайно сжег советский флаг и портрет Сталина в красной комнате, забыв затушить окурок. Он виновен?

— Нет, конечно. Из-за случайности сжег кусок ткани и портрет в рамке, а ему пятнадцать лет вкатали!

— Прекрасно. Так вот, этот паренек воспитывался в духе сталинизма, то есть с несколько искривленными понятиями о добре и зле. А в этом он виновен?

— Да нет, в общем… — замялся автор.

— И вот он попадает к политическим, к вам то есть. Начальством ему внушается, что все вы — преступники, плетущие заговор против Сталина. Наивный, слегка стукнутый на голову и, как мы выяснили, по всем статьям невиновный, он помогает следователю, считая, что исполняет свой гражданский долг, то есть… доносит на вас. Можем ли мы осуждать его за то, что государство сделало с его сознанием?

— Наверное, нет, — сказал автор, но напрягся так, что покраснел.

— Вот видите…

Тут Кручинин выдержал долгую паузу, словно размышляя.

— Я, простите, вспомнил один случай… Сидел такой же вот паренек в усть-колымском лагере. Его тоже подозревали в доносительстве. Так вот, на воле, уже после амнистии, он повесился, потому что не имел возможности оправдаться, то есть снять с себя те обвинения, которыми его осыпали знакомые, прознавшие об этом факте. Ну это я к слову… Василий Колбышев сейчас живет в Москве, у него молодая жена и трехлетняя дочь. Вы сейчас выпустите книжку на Западе или у нас, это неважно. Она прогремит, конечно.

Смущенный похвалой автор слегка потупил глаза.

— Прогремит, прогремит, — уверил его Кручинин. — И вот в ней будет написано, что такой-то такой-то — сволочь и стукач.

— Но он же стучал! — недоуменно поднял глаза автор.

— Стучал. Как факт. Но разве голый факт есть истина? Я могу написать, что Джон Вуд убил несколько людей. Будет ли это фактом? Безусловно. Но будет ли это истиной?

— А кто такой Джон Вуд?

— Джон Вуд — это американский сержант, приводивший в исполнение приговор Нюрнбергского процесса, вешал нацистских преступников. Так я вас спрашиваю, будет ли справедливым назвать его убийцей? С точки зрения факта — да. Но с точки зрения истины — нет, ибо какой же он убийца? Исполнял долг, как он его понимал. Так вот и Колбышев исполнял свой долг, как он его понимал, — стучал. Но стучал по наивности, а не по злому умыслу. А после вашей книжки, где ему посвящена целая глава, после такого тяжелого обвинения он запросто может повеситься. Вы будете содержать его вдову и трехлетнюю дочку-сироту?

Автор растерянно заморгал.

— А ведь вы своей книгой боретесь за истину. Где ж тут истина?

Автор продолжал удивленно смотреть на Кручинина, не в силах что-либо противопоставить что-либо иезуитской логике.

— А при чем тут Достоевский? — выдавил он, неожиданно вспомнив начало беседы.

— При том, что стоит ли счастье мира, да и истина, будь она неладна, одной слезы невинного младенца?

Автор сглотнул ком в горле и прокашлялся.

— Ну, я могу изменить его имя, — тихо сказал он.

— Во-первых, вычислить, кто это, будет несложно. А во-вторых, ну измените вы одно имя в романе, а остальные что? Где же тут принцип? А ведь таких, как Колбышев, у вас мно-о-о-о-го… Или вот у вас допрос заключенного. Применяются пытки, которые никогда не применялись, и…

— Ну это-то вы знать не можете! — с вызовом бросил писатель.

— Ну здрасьте. Были зверства, согласен. Это не секрет. Об этом и Солженицын писал. Но у вас уже не пытки, а просто садизм — отрезают уши, заставляют их есть…

Кручинин брезгливо поморщился.

— Поверьте, что в девяноста девяти случаях из ста достаточно привести родственника заключенного и пригрозить ему расправой, и заключенный подпишет что угодно. А в большинстве случаев и обычного мордобития хватит… Вот в чем беда. А вовсе не в мнимой антисоветчине. Бог с ней. В том беда, что истины у вас нет, а яростного стремления к ней хоть завались. А почему? А потому, что «проповедовать добро, справедливость и благородные деяния перед жестокосердным государем значит показать свою красоту, обнажая уродство другого». Это не я сказал, это китайский философ Чжуан-цзы. А уж он-то коммунистом, поверьте, не был, ибо жил в четвертом веке до нашей эры. Вы демонстрируете собственную красоту за счет несправедливо замеченного уродства остальных. Это нехорошо. Не в смысле закона, а просто с человеческой точки зрения, если хотите, с христианской. Подумайте над этим. И приходите через месяцок. Или когда захотите. Мы с вами еще поговорим о романе. И даю слово, что посодействую его публикации здесь. Здесь-то он важнее, чем на Западе, согласитесь. Кстати, название смените.