Ее настоящая жизнь - Антон Леонтьев

Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

Он едва не опоздал на поезд. Нина, волнение которой с каждой минутой нарастало, теребила перчатку все сильнее (а на ней, как и полагалось порядочной барышне конца сороковых, были изящные лайковые перчатки) и не знала, что ей делать: зайти в поезд или остаться на платформе нью-йоркского Пенсильванского вокзала?

Буквально за минуту до отправления, когда Нина приняла уже решение, что в поезд на Пенн-cтейшн не сядет, потому что он изменил планы (хотя как он мог изменить – ведь все было решено за него заранее!), он наконец-то появился. Невысокий, изящный, франтоватый, такой старосветский, со смешным ярким платком вокруг шеи, с новеньким, явно недешевым, желтым кожаным пижонским чемоданом.

Шумно вздохнув, Нина услышала свисток кондуктора, который затем обратился ней:

– Мэм, мы сейчас отправляемся. Разрешите вам помочь?

Но еще до того, как он сумел прийти ей на помощь (у Нины имелся чемодан, далеко не новый и уж точно не такой шикарный, как у него, а купленный на распродаже за полтора доллара, по цене для второй половины сороковых годов более чем приличной), раздался вкрадчивый, тихий, низкий голос:

– Я помогу. Ведь вы не возражаете, мадемуазель?

Нина, резко обернувшись, увидела, что свою помощь ей предложил он. Наконец-то они встретились лицом к лицу! Они за прошедшие недели уже встречались, но Нина не сомневалась в том, что он не заметил ее, а если случайно и увидел, то явно не запомнил – она к каждой вылазке тщательно готовилась и разрабатывала для себя всякий раз новый имидж.

Видела она его и на скамейке в Центральном парке, где он, читая что-то высоколобо-литературное, точнее делая вид, исподтишка наблюдал за сновавшими там и сям школьницами.

Или, в его понимании, нимфетками.

Хотя, конечно, далеко не каждая школьница подходящего возраста была для него нимфеткой – его разглагольствования, написанные ввергавшим в экстаз русским (ну, или английским, в зависимости от того, какой авторский вариант романа был под рукой), Нина за прошедшее время выучила наизусть на обоих языках.

А если не в Центральном парке, то около своей холостяцкой квартирки на Манхэттене (ну да, тогда, в конце сороковых, там можно было снять холостяцкую квартирку-студию в Верхнем Истсайде за невероятные двенадцать долларов в неделю! Пусть и тех долларов, но расскажи сегодня кому-либо, ведь не поверят).

Впрочем, рассказывать Нина об этом никому не собиралась. Разве что доктору Дорну.

А если не в холостяцкой квартирке, то в бакалейной лавке напротив. Или на почте. Или в магазинчике писчебумажных принадлежностей. Или в книжном бутике в соседнем квартале.

Да, книги он любил, но помимо этого он любил еще и нимфеток, и Нина дала себе слово: если за то время, которое она неотступно следовала за ними по пятам, она увидит, как он попытается предпринять в отношении любой девочки какие-либо действия, пусть даже самого невинного характера, наподобие мимолетного разговорчика, мелкого презента или даже доброй улыбки, она вмешается и даст ему по его старосветскому барабану.

Нет, не пытался, хотя подолгу смотрел вслед тем девочкам, которые, видимо, подпадали под им же самим изобретенную категорию нимфеток.

Все это время Нина обращала внимание на то, чтобы ее слежка не бросилась ему в глаза. Чтобы случайно с ним не столкнуться. Не попасться на мелочах. Не раз и даже не два она оказывалась в ситуациях, которых хотела бы избежать, но все прошло без проблем, и она не сомневалась, что он ее не заметил.

Теперь же, стоя прямо напротив него, Нина сомневалась в этом. Отчего он проявил такую галантность и решил вдруг продемонстрировать свою приторную старосветскую учтивость, при помощи которой, как она опять же прекрасно знала из английского оригинала или авторского русского перевода, он и очарует свою будущую, падкую на подобные дешевые эффекты и стосковавшуюся по твердому мужскому плечу хозяйку в доме 342 по Лоун-стрит в городке Рамздэле, штат Нью-Гэмпшир, куда, как Нина точно знала, и лежал его путь?

Он был привлекательнее, чем она всегда представляла его, при желании его можно было даже назвать смазливым. Однако его высокий лоб и небольшой, словно срезанный, подбородок в сочетании с легко вьющимися пепельно-черными, на висках уже начинавшими седеть волосами производил демоническое впечатление.

То самое впечатление, которое позволяло этому субъекту, которого она, если использовать столь неприятный автору и выдумавшему этого типа словесный штамп, ненавидела всеми фибрами своей души, и позволило в скором будущем завоевать трепещущее сердце тридцатипятилетней вдовы, матери двенадцатилетней девочки.

Девочки, которую замерший перед ней бонвиван, литературовед и по совместительству педофил именовал светом своей жизни, огнем своих чресел. Ну, и так далее, по авторскому тексту…

Девочку, которую ему предстояло растлить и продолжать это делать на протяжении многих месяцев, точнее даже года с лишком, – и, следуя опять же словам того, кто создал и его, и девочку, которой он разбил всего лишь жизнь (разбить сердце глупышке предстояло другому чудовищу, еще более опасному и мерзкому, которое стоявший перед ней субъект потом и застрелит).

Девочку по имени Лолита.

Все эти сумбурные мысли промелькнули в увенчанной стильной шляпкой, несколько смахивавшей на суповую тарелку, головке Нины в течение долей секунды, однако она поняла, что он ждет ответа.

Не столько кондуктор, сколько он. Франт, профессор литературы и по совместительству (хотя, вероятнее, единственно и прежде всего!) растлитель малолетних. Тот самый носитель угукающе-рычащего псевдонима Г.Г., через который, опять же по словам его собственного творца и создателя Лолиты, словно через маску, горели два гипнотических глаза.

А взгляд этих темных глаз, глубоко посаженных, обрамленных густыми черными нависшими бровями идеальной формы, у Г.Г. был действительно пронизывающий. И в этот момент его глаза уставились на Нину.

Понимая, что дольше медлить нельзя, потому что это только возбудит ненужные подозрения и привлечет к ней внимание, Нина, звонко расхохотавшись, заговорила по-английски с намеренно утрированным итальянским акцентом (этого языка, насколько она помнила, Г.Г, хоть и родившийся во французской части Швейцарии, не знал).

– Ах, синьор, вы очень любезны! Да, будьте так добры! Мне в Конкорд, а вам?

Она прекрасно знала, что Г.Г. намеревался сойти в Рамздэле.

Г.Г. галантно подал ей свою столь не походившую на писательскую, короткопалую, волосатую и какую-то даже обезьянью руку (в то время как кондуктор подхватил и ее собственный чемодан, и багаж Г.Г., который вручил ему еще и свой билет), на которой тускло сверкнул пижонский перстень-печатка с перевернутой восьмеркой, символом математической бесконечности, столь подходивший к пижонскому желтому туристическому рундуку, и произнес: