Убить президента - Лев Гурский Страница 10

– Стой, сволочь! – Это прорезался голос у одного из тех, кто за моей спиной перемножал километры на часы. Кричал он определенно зря: лишняя трата энергии… – Стой, фискальная морда!…

А вот это с его стороны непростительная глупость. Теперь, не снижая темпа, я уже твердо знал, что им кое-что известно про меня. Например, место работы. Я как-никак в штатском, и на лбу у меня не имеется татуировки ФСК. Значит, их навели. Но кто? И кто они вообще такие? Если судить по тому, что они меня до сих пор не поймали, – оба они не принадлежат к числу победителей бегового соревнования имени братьев Знаменских…

Бабушка мне недаром говорила: нельзя два дела делать одновременно. Как выяснилось, бежать и думать о чем-то постороннем – тоже два разных дела. Уже в двадцати метрах от спуска в метро (где преследовать меня было бы не так удобно) я не заметил высунувшегося из травы горлышка поливальной трубы и, споткнувшись, приземлился на четыре точки. Разрыв между мной и упрямой парочкой сократился до опасного расстояния. Поэтому мне ничего не оставалось, как буквально кубарем скатиться по лестнице вниз и броситься не к эскалатору, а к соседней двери, на которой красовалась табличка «Не работает». Внушительный амбарный замок на двери был чистой фикцией, и я влетел внутрь.

Это была местная достопримечательность – небольшой общественный сортир с раковиной, двумя писсуарами и тремя кабинками. То есть сам по себе клозет был самый заурядный – серебристый кафель, кондиционер, люминесцентные лампы для придания интима отсутствовали. Необычность его состояла в том, что он был бесплатный и чуть ли не единственный общественный сортир в системе московского метрополитена. Его построили с полгода назад, открыли с большой помпой, чуть ли не с оркестром, и в МК уже окрестили его первой ласточкой. Само собой, после торжественного открытия ласточка отлично проработала три недели, а потом стала то и дело закрываться на ремонт: в спешке фановые трубы там поставили не того калибра.

Оказавшись за дверью, я притаился у входа. И как только входная дверь распахнулась от мощного удара, подставил ножку первому, вбегающему. Сам виноват, что полез: там же ясно было написано – «Не работает». Двери в кабинках, как выяснилось, делаются из фанеры совсем плевой толщины. Во всяком случае, первый из парочки бегунов удачно пробил ее головой и замер на подлете к унитазу. Кажется, это был как раз тот, кто неосторожно назвал меня сволочью. Сам ты сволочь! – запоздало подумал я, но больше уже на человека с унитазом не отвлекался. Поскольку бегун номер два уже не желал рисковать и нацелил пистолет мне прямо в лицо.

– Стоять на месте! – злобно прошептал обладатель пистолета.

В тишине я услышал, как щелкнул взведенный курок. Я в этот момент находился у фанерной двери второй из кабинок и отлично себе представил результат выстрела. Я проломлю своей задницей эту дверь и приземлюсь близ унитаза. Точь-в-точь как наш друг в соседней кабинке. Только он сможет потом оклематься, а я – уже никогда. С дыркой во лбу это мало у кого получается. Никогда. На редкость противное слово, думал я, глядя на глазок ствола.

К счастью, события последующих десяти секунд подтвердили древнюю мудрость: никогда не говори никогда. За спиной деятеля с пистолетом неслышно показался какой-то бородатый бомж и, опершись на косяк, дал обеими ногами ему сильнейшего пинка. Я быстро посторонился, и второй мой преследователь мгновенно разделил участь первого. Энергичный сухой треск фанеры подтвердил мои предположения по поводу ее качества. Так и есть: дрянь материал. Была некая приятная симметрия в расположении двух этих граждан, обнимающих свои унитазы в обломках двери. Чувствовалось, что раньше чем через полчаса они не покинут своих боевых постов. На всякий случай я шустро подобрал оброненный пистолет и лишь тогда взглянул на бомжа-спасителя.

И увидел, что это никакой не бомж.

Я бросил на пол газету и подумал, что пора сваливать обратно в Париж. За три месяца никаких скандалов с моим участием. Для автора Самого Скандального Романа Десятилетия «Гей-славяне» это было похоже на катастрофу. Ни один паршивый листок не берет у меня интервью, не интересуется моим мнением, никто не приглашает на выставки и премьеры. Никто, черт побери, не лезет бить морду! Надо сказать, недооценил я своего бывшего друга, а потом заклятого врага. Как только мой бывший долгоносенький соратник с помпой въехал в Кремль, я бросил свой Париж и просто пулей оказался в Москве. Я не сомневался, что новый Президент, по своей злопамятности, первым делом прикажет по-свойски разобраться с автором гневной брошюры «Спасите от него Россию!». Было немножко жутковато самому лезть в пасть зверя, но еще больше приятно. Я чувствовал себя Рихардом Зорге после разоблачения. Ну, если быть честным, я надеялся, что убить-то он меня точно не прикажет: слишком просто. В худшем случае спустит с цепи своих костоломов из ГБ, чтобы они по-тихому намяли мне бока. Или там спровоцировали мне мелкий срочок за хулиганство. На этот случай я уже настропалил своих знакомых корреспондентов из «Фигаро» и «Ай-ти-ви», провел работу среди секретарей нескольких посольств и загодя предупредил французское отделение «Эмнисти интэрнэшнл», что вот-вот в России будут нарушены права европейски известного писателя Изюмова. И – ничего. Таможня без звука прореагировала на все шестьсот экземпляров ввозимой мной в Россию антипрезидентской брошюры, даже пошлину слупила божескую. В аренде автомобиля мне не отказали. Московскую квартиру в мое отсутствие никто не разгромил. Хотя, последний раз уезжая во Францию, я нарочно приобрел в комиссионках несколько разноцветных безвкусных хрустальных тонконогих ваз. При любом погроме моей квартиры она бы вся оказалась в живописных осколках. На пробу я кокнул одну вазу – вид был великолепный, прямо для полароида. Последний день Помпеи. Блестящая иллюстрация для первой полосы «Пари-матч» на тему зверств КГБ. Или как там теперь Лубянка называется? БРЫСЬ? ХРЯСЬ? ФАСС? Ах, ну да: ФСК. Фискалы. Дразнилка, похожая на школьную. Фискалы-фискалы-фискалы! Школу свою, гадючник, век не забуду. Как меня самого там только не дразнили! Я бы согласился, чтобы меня называли Изюмом, но не тут-то было. Мамочке моей, комиссаржевской недоделанной, щепкинское училище впрок не пошло. Крыша у нее поехала на Шиллере. А уж когда Изюмов-старший подался в бега в поисках лучшей доли, крыша съехала окончательно. Она тогда была на шестом месяце и вбила себе в голову, что у нее родится дочка, и она назовет ее Луизой. Помните «Коварство и любовь»? Там фригидная идиотка Луиза и великовозрастный дурень Фердинанд никак не могли найти консенсус. Так вот, родился я. Мамочка недолго горевала. Не будет Луизы, зато будет Фердинанд. Фер-ди-нанд. Фердинанд Изюмов! Какое замечательное развлечение для моих сверстников! Недаром с бывшим моим другом, потом врагом, а потом Президентом мы в первый же день знакомства нашли общую тему, с которой потом долго не слезали. Наше так называемое счастливое так называемое детство. Мы с ним быстро сошлись, потому что были похожи. Ему, правда, доставалось больше. Его лупили всей семьей, а меня ставила в угол на горох одинокая брошенная мама. И, несмотря на обалденное имечко и школьные пинки под зад, я вырос и стал европейски известным писателем. А он так бы и остался вшивым адвокатом с нищенскими гонорарами. Но не остался. Повезло подлецу. Успел запрыгнуть в карету истории. Случайность, не более. Если бы я в семьдесят восьмом не мотанул в Париж, Президентом сегодня мог бы стать я. Но мог ведь и не стать. А европейски известным писателем в этой стране я бы совершенно точно не стал. Роман «Гей-славяне», этот «Архипелаг ГУЛАГ» для голубых, едва бы вышел в свет при большевиках. Он даже при демократах издавался попервоначалу с большим трудом. Этих эстетов коробило даже от обычного слова жопа, напечатанного в разрядку. А уж мою жемчужину, сцену совокупления главного героя сначала с пуэрториканцем, потом с китайцем и напоследок с индейцем, – уговаривали меня вычеркнуть сразу в трех издательствах. Прыщавый молодой редактор альманаха «Конец света», который – судя по виду – жил ненапряженной половой жизнью, был либеральнее всех. Он умолял вычеркнуть только индейца – на том-де основании, что эта сцена разрушит в воображении читателя знакомый с детства величественный образ Соколиного Глаза. Я на это грубо возразил, что индейцы трахаются не хуже других и если он, редактор, съездит в Колорадо-Спрингс, то сам сможет в этом убедиться. Этот прыщавый ублюдок испуганно подобрал свою задницу и примирительно пискнул, что ежели, мол, дать сноску, что роман публикуется в авторской редакции, то можно оставить и Соколиного Глаза. Роман, разумеется, произвел сенсацию. Критикам особенно понравилась та самая сцена, в которой одни находили экзистенцию угнетенного сознания жителя мегаполиса, а другие видели революционный подход к проблеме взаимоотношений с нацменьшинствами. Читатели на встречах со мной глядели на меня с обожанием. Не знаю, много ли среди них было настоящих гомосексуалистов, во всяком случае, все держались в рамках (только после моих выступлений перед публикой мне нередко передавали надушенные записки с нарисованными знаком Марса и сердечком, объяснения в любви и незначительные подарки). Разговоры же на встречах со мной шли все больше о высокой литературе, о постмодерне и прочем слюнявом дерьме, куда меня, Фердинанда Изюмова, причисляли. Я важно придерживал пальчиком дужку очков и многозначительно кивал. Угу, постмодернизм. Опоэтизированный промискуитет. Реверс внутреннего либидо. Задницы у них у всех были квелые и не вызывали даже желания помочиться. Только один раз из зала поднялся носатый крендель в потрясном клетчатом пиджаке и с крепкой литой задницей, и он-то единственный из всего занудного бомонда в разговоре легко произнес слово жопа. Мы немедленно познакомились. Будущий Президент, как и я, не был никаким геем. Он в тот период просто старался мелькать на всех тусовках, куда приезжало телевидение, и знакомство с такой европейской величиной, как я, было ему в кайф.