Капкан для белой вороны - Наталья Саморукова Страница 11

– Конечно, ее могли заставить раздеться угрозами… – предположил Гришка.

– Да зачем?? Ты мне объясни, зачем? Взять ее одежду? Но почему тогда оставили дорогие украшения? Унизить? Но тогда мы, только сиди тихо и не дерись, имеем дело именно с маньяком.

– Нет, не складывается… Не похоже, что ее хотели унизить. Ее не насиловали, не били, нет никаких записок. Хотя сам факт, что она была совершенно раздета, конечно может быть определенным намеком. Вот только на что?

– А улики? Хоть что-то нашли?

– Кровь, очень много крови. Ну и мусор конечно. Ребята перерыли ящики от и до. Тоже, знаешь, удовольствие ниже среднего. Может, что-то и было, но как понять, относится ли это к убийству или просто отбросы? Пара пуговиц, старая стелька, пакет с прошлогодними газетами… Окурков немеряно, волос, шерсти собачьей. Это же помойка, ты понимаешь?

– Ага, – сдерживая тошноту, кивнула я, – понимаю. А формальный мотив? Какие версии менты отрабатывают?

– Вот с этим проще. Формальных мотивов хоть отбавляй. Даже будучи замужем, покойница куролесила так, что дым коромыслом стоял. Помимо двух-трех постоянных кавалеров у нее было много одноразовых. Меняла их, как перчатки. Особенно после развода. Предпочитала женатых, сама снова под венец не торопилась. Не исключено, что десяток другой обманутых жен имели к ней претензии. Но… Я уверен, Насть, это тупик, сюда нам ходить не надо.

– Не скажи, обманутая женщина – страшный зверь. А тут целая свора.

– Ничему тебя жизнь не учит. Да нет, нет и нет! Она была откровенной стервой, открытой! Таких из ревности не убивают. Да к таким не больно то и ревнуют.

– Это почему еще?

– Ревнуют к равным, солнышко мое. Вот в этом случае страстишки могут завести в дремучее ведомство УК. А такую откровенную шалаву убивать не станут. Кости ей перемоют, с асфальтом морально сравняют, но даже морду царапать не станут. Ты пойдешь бить фейс Паломе Андерсен, если Лешка повесит ее плакат над кроватью?

– Сравнил. Плакат – это совсем другое.

– Не придирайся, отпусти мысль погулять. Надо искать другой мотив.

Не споря с Гришкой, я решила отложить поиск до лучших времен. Например, до завтра. На телефон пришло очередное сообщение от Соболева, который в условно категоричной форме требовал рандеву. «Не могли бы мы встретиться сегодня там то и там то. Прошу, не опаздывай».

* * *

Кафе, в которое пригласил меня Генрих, оказалось, мягко говоря, не из дорогих. Хоть Соболев и был вполне обеспеченным по нынешним меркам человеком, сколько его знаю, всегда жался из-за каждой десятки. Во времена наших странных отношений, чаще всего застолья и походы по питейным заведениям, оплачивала я. Из соображений безопасности. За свой счет Генрих мог накупить такой дряни или пригласить в такое место, что потом неделю пришлось бы поправлять пищеварительную систему.

Я с тоской оглядела крошечные, явно не предназначенные для обильных трапез, столики, мрачных официанток и лениво плавающих в мутной воде аквариума рыбок.

– Давай, – радостно потирая руки, – кивнул мне Генрих, – заказывай.

Из вредности я сделала выбор в пользу самого дорого блюда – пиццы по-мексикански аж за 84 рубля. Ничем более серьезным в заведении не кормили. От барских щедрот Соболев заказал еще фисташек и чипсов, и мы приступили к кутежу.

– Настя, меня насторожил твой звонок, – начал он, отхлебнув теплого, без признаков пены пива.

Я чуть не поперхнулась. Этот овощ в чем-то меня упрекает?

– А меня насторожили события, которые ему предшествовали. Поверь, такое в моей жизни случается далеко не каждый день. Если уж ты вытащил меня, то мне хотелось бы самой задать тебе пару вопросов.

– Да, – встрепенулся Генрих, – какие же?

– Такие же, у кого могли оказаться твои фотоснимки?

– Что ты имеешь в виду? Господи, да я встречаюсь со множеством людей, я бываю в центре внимания большую часть своей жизни. Меня фотографируют для газет и просто для хроники, – Генрих гордо набычился, всем своим видом говоря: «На какого крошишь батон, девочка?» Я точно знала, что если Соболев и бывает в центре внимания, то исключительно своего собственного. Но решила не обижать мерзавца, не травить его душу бесполезным ехидством.

– Ты делал свои эротические фото?

– Я?? Эротические фото?? Анастасия, – трагично возвел он очи горе, – это приватная часть моей жизни, я не собираюсь выставлять ее напоказ. Объективу в моей спальне не место!

– То есть нет?

– Нет, то есть да, в том смысле, что я хотел поговорить совсем о другом.

– Другое меня не волнует, меня волнует, КТО воспользовался твоими фотографиями.

– А тебе не волнует кто воспользовался ТВОИМИ фотографиями?

– Ты не поверишь, я тоже порой бываю в центре внимания. Хотя меня не снимают для хроник. Проехали, – я поняла, что не добьюсь от Генриха ничего дельного, от него и раньше не приходилось ждать большого участия, – если не ты сам воспользовался своими… или моими снимками, то проехали.

– Анастасия! – Соболев сорвался почти на визг, и я поняла, что не стоит провоцировать его дальше.

– Так о чем ты хотел со мной поговорить?

– Ты сказала, что фотографии настоящие? Как такое могло получиться? Мы ведь не делали таких фотографий?

– Да уж… – я сочла за благо не вдаваться в подробности.

– Так что же? Как же?

– Ну что ты заладил? Я то откуда знаю. Пока что и в глаза этих фотографий не видела. Монтаж какой то.

– Настя, как ты думаешь, они могут дойти до моей жены?

– Почем мне знать.

Генрих скособочился, напряг подбородок, так что на нем проступили рытвины.

– Ты не понимаешь, видимо, всей серьезности. Дело в том… что моя жена, как сказать, она очень порядочный, очень чистый человек. Понимаешь, эта темная сторона жизни, порно там, адюльтеры, интриги, ее никогда не касалась. Она может просто не вынести удара.

– А я тут при чем?

– Как это? Ведь именно ты на этих снимках.

– И ты!

– Но я точно ни при чем. Меня, возможно, использовали, хотя я пока не могу понять, каким образом.

– Вот и я не могу понять. А насчет твоей жены… Я ее знать не знаю, что ты мне сейчас о ней сказки рассказываешь?

– Настя, это не сказки. Совсем не хочу тебя обидеть, но она… она из другого теста. Не то, что все современные женщины. Она очень цельная натура, и очень, очень ранимая. Понимаешь, у нее слабое здоровье, ей ни в коем случае нельзя нервничать, ни в коем случае. Это может привести… к необратимым последствиям.

– Чего ж ты тогда рога ей ставил, коли она такая ранимая?

– О господи, да она не знает ни о чем! Она даже не догадывается! И это другое, я ей фактически не изменял.