Любовник смерти - Борис Акунин Страница 11

— Когда стану туз, тогда другой балакпойдёт. — Князь бумажку на стол положил, принялся дальше перстнястыепальцы загибать. — Дамой у меня Смерть, так? Ты, Очко, — валет. Сало— десятка, Боцман — девятка, Авось — восьмёрка, Небось — семёрка. Огольца этогокроме как шестёркой не возьмёшь, так у меня и шестёрка имеется. А, Килька?

— Ну, — ответил давешний паренёк.

Теперь Сенька понял, о чем толкует Князь.Пацаны рассказывали, что у настоящих деловых, кто по законам живёт, шайка“колодой” называется, и в каждой колоде свой кумплект. Кумплект — это восемьфартовых, каждый при своём положении. Главный — “король”; при нем маруха,по-деловому “дама”; потом “валет” — вроде как главный помощник; ну и прочиебойцы, от десятки до шестёрки. А больше восьми человек в шайке не держат, такуж исстари заведено.

Оглянулся на длинноволосого Очка с особеннымпочтением. Ишь ты, валет. Валет — он мало того, что правая рука у короля, онещё в колоде обыкновенно по мокрому делу первый. Оттого, верно, и прозвание“валет”, что людей валит.

— Вакансий не наличествует, — сказалОчко, как всегда, мудрено, но Скорик понял: свободных местов в шайке нету, вотон о чем.

Однако, странное дело, Князь недоростка в шеюне гнал. Всё стоял, затылок чесал.

— Две шестёрки — что это за колода будет?Как на это Обчество скажет? — вздохнул Князь. — Ох, Смерть-Смертушка,что ты со мной делаешь…

И по этому его вздыханию дошло вдруг доСеньки, что ворчать-то Князь ворчит, а Смерти ослушаться робеет, хоть собою игерой. Ободрился Скорик, плечи расправил, стал на фартовых уже и вправду безопаски поглядывать: решайте, мол, сами эту закавыку, а моё дело маленькое. СоСмерти спрос.

— Ладно, — приговорил Князь. —Как тебя? Скорик? Ты, Скорик, покрутись пока так, без масти. Там видно будет,куда тебя.

Сенька от счастья даже зажмурился.

Пускай без масти, а всё равно он теперьнастоящий фартовый, да не просто, а из самой что ни есть первейшей на всюМоскву шайки! Ну Проха, ну Михейка, полопаетесь! А как доля от хабара пойдёт,можно будет Ташку в марухи взять, чтоб не валялась со всякими. Пускай сидитсебе дома, подрастает, цветки свои раскладывает.

Князь махнул рукой на стол, все кроме Очкасебе налили — кто водки, кто коньяку, стали пить. Сенька тоже коричневого пойлахлебнул, чтоб попробовать (дрянь оказалась, хуже самогонки). Хоть и голодныйбыл, но ветчины не взял ни кусочка — надо себя было с самого начала правильнопоставить: не голодаец какой-нибудь, а тоже с понятием пацан, не на помойкеподобран. Держался в сторонке, с деликатностью, смотрел и слушал, в разговор невстревал, ни Боже мой. Да и деловые на него не смотрели, что им малолеток.Только Килька пару раз глянул. Один раз так просто, второй раз подмигнул. И натом спасибо.

А Князь стал двойняшам, которые семёрка свосьмёркой, про Смерть рассказывать.

“Вы, говорит, Авось с Небосем, у нас недавно,ещё не знаете, что это за баба. Видеть-то, конечно, видели, только этого мало.Вот я вам расскажу, как её добывал, тогда поймёте. Когда прежний её хахаль,Яшка Костромской, каши свинцовой покушал и она свободная стала, начал я к нейподкатывать. Давно уж глаз на неё пялил, но при живом Яшке не насмаливался. Онот Обчества в большом уважении состоял, а я что тогда был — гоп-стопник. Николоды, ни хазы хорошей, по-мокрому не хаживал, больших дел не делал. Тоже,конечно, на Хитровке не из последних был, но куда мне до Яши Костромского?Только думаю: всю землю зубами изгрызу, а эта краля моя будет. Первый раз тогдакассу ссудную взял, сторожа кистенём угостил. Заговорили обо мне, хрусты у менязавелись не копеечные. Стал слать ей подарки: золота, да фарфоров разных, дашелка японского. Она мне все обратно отсылает. Приду — гонит, даже говорить нежелает.

Я терплю, понимаю — мелковат я пока дляСмерти.

Ладно. Вагон почтовый подломил, тут уж двоихнасмерть положил. Взял сорок тыщ.

Заявился к ней с хором цыганским, ночью. Псамиз Мясницкого участка пятьсот рублей отвалил, чтоб не мешались. Под дверькоробку атласную поклал, в коробке брошь бриллиантовая, вот такущая.

И что? Цыгане с цыганками охрипли, подмёткивсе оттоптали, а она дверь не открыла, даже в окно не выглянула.

Ну, думаю, какого тебе ещё рожна надо? Неденег, не подарков — это ясно. Тогда чего же?

Удумал с другого бока зайти. Знал, что Смертьребятню жалеет. В Марьинский приют, что для хитровских сирот, деньги шлёт,одёжу, сласти всякие. Ей раз Яшка-конокрад сотню золотых империалов в корзине сфиалками поднёс, так она, полоумная, цветки себе оставила, а деньги приютскимсёстрам отдала, чтоб баню выстроили.

Ага, прикидываю. Мытьём не взял, так катаньемдостану.

Купил пуд шоколаду, самого что ни на естьшвейцарского, три штуки голландского полотна на рубашки, ещё бязи на бельишко.Лично отвёз, передал матери Манефе. Нате, мол, от Князя сироткам в угощение”.

Здесь мордатый, десятка, в Князев рассказвстрял, хмыкнул:

— Ага, знатно угостил, помним.

Князь на него шикнул.

“Ты, говорит, Сало, вперёд сказа не встревай.Ну что? Являюсь к Смерти этаким гоголем — посмотреть, не будет ли ко мне от неёкакой перемены. Вот тогда она мне дверь открыла, только лучше б не открывала. Вышла,глаза сверкают. Чтоб духу твоего не было, кричит. Не моги ко мне близкоподходить, и ещё по-всякому. В тычки за порог вышибла, за мои-то старания…Сильно я тогда обиделся. Так запил — неделю будто в дыму был. И обидней всегомне, пьяному, вспоминалось, как я на свои кровные шоколад этот паскудныйпокупал и сукнецо в лавке щупал — хорошего ли сорта”.

— Ну, сукнецо тебе, положим, задаромподнесли, — снова вставил Сало.

А Князь:

“Не в том дело. За старание своё обидно. Нет,думаю, шалишь. Негладко выходит. Хрен вам, а не полотно с шоколадом. Ночьюперелез через приютский забор, окно высадил, дверь в кладовку ихнюю выбил идавай крушить. Шоколад весь на пол высыпал, ногами утоптал. Полотно пером чутьне в нитки покромсал — носите на здоровьице. Бязь всю порезал. И ещё покрушил,чего там у них было. Сторож на шум влез. Ты что, орёт, гад, делаешь, сиротбездолишь! Ну, я и его пером прямо в сердце щекотнул, так юшка мне на руку ибрызнула… Иду из кладовки весь в кровище, нитки с меня свисают, рожа от шоколадачёрная, как у арапа. Навстречу сама мать Манефа, со свечкой. Ну, я и её — такуж, заодно. Всё равно, думаю, душу свою погубил. И кляп с ней, с душой и сжизнью вечной. Без Смерти мне вовсе никакой жизни не надо…”