Любовник смерти - Борис Акунин Страница 10

За Хитровским переулком, где по краям площадидрыхли рядами подёнщики, Сенька встал под сухим тополем, развернул бумажныйпакетик. Любопытно же, что там такого драгоценного, из-за чего Смерть готова былацелый пятерик отвалить.

Белый порошок, навроде сахарина. Лизнул языком— сладковатый, но не сахарин, тот много слаще.

Засмотрелся, не видел, как Ташка подошла.

Сень, говорит, ты чего, марафетчикомзаделался?

Тут только до Скорика допёрло. Ну конечно, этож марафет, ясное дело. Оттого у Смерти и зрачки чернее ночи. Вон оно, выходит,что…

— Его не лизать надо, а в нос,нюхать, — объяснила Ташка.

По раннему времени она была не при параде иненамазанная, с кошёлкой в руке — видно, в лавку ходила.

Зря ты, говорит, Сень. Все мозги пронюхаешь.

Но он все же взял щепотку, сунул в ноздрю,вдохнул что было мочи. Ну, пакость! Слезы из глаз потекли, обчихался весь исоплями потёк.

— Что, дурень, проверил? — наморщиланос Ташка. — Говорю, брось. Скажи лучше, это у меня что?

И себе на волосья показывает. А у неё намакушке воткнуты ромашка и ещё два цветочка, Сеньке не известных.

— Что-что, коровий лужок.

— Не лужок, а три послания. Майоранозначает “ненавижу мужчин”, ромашка “равнодушие”, а серебрянка “сердечное расположение”.Вот иду я с каким-нибудь клиентом, от которого тошно. Воткнула себе майоран,презрение ему показываю, а он, дубина, и знать нe знает. Или с тобой вот сейчасстою, и в волосах серебрянка, потому что мы товарищи.

Она и вправду оставила в волосах однусеребрянку, чтоб Сенька порадовался.

— Ну а равнодушие тебе зачем?

Ташка глазами блеснула, губы потресканныеязыком облизнула.

— А это влюбится в меня какой-нибудьухажёр, станет конфекты дарить, бусы всякие. Я его гнать не стану, потому чтоон мне, может, нравится, но и гордость тоже соблюсти надо. Вот и прицеплюромашку, пускай мучается…

— Какой ещё ухажёр? — фыркнулСенька, заворачивая марафет, как было. Сунул в карман, а там брякнуло — бусызеленые, что у китайца скрадены. Ну и, раз к слову пришлось, сказал:

— Хошь, я тебе безо всякого ухажерствабусы подарю?

Достал, помахал у Ташки перед носом. Она прямозасветилась вся.

Ой, говорит, какие красивые! И цвет мой самыйлюбимый, “эсмеральда” называется! Правда подаришь?

— Да бери, не жалко.

Ну и отдал ей, невелика утрата — семьдесяткопеек.

Ташка тут же бусы на шею натянула, Сеньку вщеку чмокнула и со всех ног домой — в зеркало смотреться. А Скорик тожепобежал, к Яузскому бульвару. Смерть, поди, заждалась.

Показал ей пакетик издали, да и в карманспрятал.

Она говорит:

— Ты что? Давай скорей!

А у самой глаза на мокром месте и в голоседрожание.

Он ей:

— Ага, щас. Ты чего обещала? Пиши Князюзаписку, чтоб взял меня в шайку.

Смерть к нему бросилась, хотела силойотобрать, но куда там — Сенька от неё вокруг стола побежал. Поиграли малость вдогонялки, она взмолилась:

— Дай, кат, не мучай.

Скорику её жалко стало: вон она какаякрасивая, а тоже бессчастная. Дался ей порошок этот поганый. И ещё подумалось —может, не станет Князь в важном деле бабу слушать, хоть бы даже и самуюразобожаемую полюбовницу? Хотя нет, пацаны сказывали, что ей от Князя ни в чемотказа нет, ни в большом, ни в малом.

Пока сомневался, отдавать марафет или нет,Смерть вдруг понурилась вся, за стол села, лоб подпёрла, устало так, и говорит:

— Да пропади ты пропадом, зверёныш. Всёодно подрастёшь — волчиной станешь.

Застонала тихонько, словно от боли. Потомвзяла бумаги клочок, написала что-то карандашом, швырнула.

— На, подавись.

Он прочёл и не поверил своей удаче. На бумажкебыло размашисто написано:

“Князь возьми мальца в дело. Он такой как тебенужно.

Смерть”.

— Как мне нужно? Да на кой ты мне сдался?

Князь яростно потёр ямочку на подбородке, ожёгСеньку своими чёрными глазищами — тот заежился, но тушеваться тут было нельзя.

— Она говорит: иди, Скорик, несумлевайся, беспременно от тебя Князю польза будет, уж я-то знаю, так исказала.

Старался глядеть на большого человека истово,безбоязненно, а поджилки-то тряслись. За спиной у Сеньки вся шайка стояла:Очко, Килька-Шестой, двое с одинаковыми рожами и ещё один мордатый (надодумать, тот, что с левольвером дрых). Только калеки безногого не хватало.

Князь квартировал в нумерах “Казань” в самомконце колидора, по которому Сеньку давеча водили. От комнаты с опоганеннымиконостасом, где Очко свои ножички кидал, ещё малость пройти, за уголповернуть, и там горница со спальней. Спальню-то Скорик видал только черезприоткрытую дверь (ну, спальня как спальня: кровать, цветным покрываломприкрытая, на полу кистень валяется — шипастое стальное яблоко на цепке, абольше ничего не разглядишь), а вот горница у Князя была знатная. Во весь полперсидский ковёр, пушистый до невозможности, будто по моху лесному ступаешь;по-вдоль стен сундуки резные (ух, поди, в них добра-то!); на широченном столе вряд бутылки казённой и коньяку, чарки серебряные, обгрызенный окорок и банка ссолёными огурчиками. Князь в эту банку то и дело пятернёй залезал, вылавливалогурцы попупыристей и хрустел — смачно, у Сеньки аж слюнки текли. Рожа уфартового была хоть и красивая, но немножко мятая, опухшая. Видно, сначаламного пил, а потом долго спал.

Князь вытер руку о подол шёлковой, навыпуск,рубахи. Снова взял записку.

— Что она, одурела? Будто не знает, что уменя полна колода. Я — король, так?

Он загнул палец, а Очко сказал:

— У тебя скоро титулов, как у государяимператора, будет. По имени ты Князь, по-деловому король, а скоро ещё и тузомстанешь. Милостью Божией Туз Всемосковский, Король Хитровский, Князь Запьянцовский.

Про “запьянцовского” Сеньке шибко дерзкопоказалось, но Князю шутка понравилась — заржал. Остальные тоже погоготали.Сам-то Скорик не допёр, в чем потеха, но на всякий случай тоже улыбнулся.