Год тумана - Мишель Ричмонд Страница 11

Наконец впервые рассказываю Аннабель всю историю целиком, не упуская ни единой мелочи. Признаюсь, что почувствовала легкую радость, увидев мертвого тюленя. Какая великолепная возможность утешить Эмму и преподать ей необходимый урок о быстротечности жизни. Рассказываю Аннабель даже о том, что улыбнулась парню на парковке — серфингисту, который стоял у желтого «фольксвагена» и натирал доску воском. О том, что, может быть, моя улыбка вышла чересчур сердечной. О том, что я задумалась, всего на секунду, каково это — поцеловаться с этим парнем.

— Думать о поцелуях не преступление, — поняла Аннабель.

— Знаю. Речь о том, что я как будто отключилась. Мне следовало сосредоточиться на Эмме. Может быть, если бы твоя сестра не витала в облаках, этого никогда не случилось.

— Кто знает…

Вспоминаю симпатичного молодого полисмена, который пытался утешить меня в участке. «Такое может случиться с каждым», — говорил он. Понимаю, что это не так. С Аннабель — не может. И с Джейком. Они просто не стали бы глазеть по сторонам.

Моя соседка, Нелл Новотноу, верит, что книги спасают от всех бед.

Она живет в мансарде, которую шесть лет назад покинул сын Стивен. Ему было только тридцать пять лет. Теперь изможденное лицо Нелл смотрит с больших плакатов, расклеенных по всему городу. Она — представитель организации по борьбе со СПИДом «Одеяло надежды» [3], собирает деньги на проведение исследований.

А еще она библиотекарь — тридцать лет работает в библиотеке Института механики на Пост-стрит и каждый понедельник приносит какую-нибудь книгу. Благодаря Нелл я познакомилась с Джоном Фэнтом и Джозефом Скворески, Халдором Лакснесом и Ларсом Густавсоном, дневниками Роберта Мюзиля и очерками Эдмунда Вильсона. Назовите любого автора — и Нелл немедленно вспомнит заглавие книги. Назовите любую дату — тут же вспомнит лауреатов крупнейших литературных премий того года.

Прошло шесть дней, как исчезла Эмма. Я стучусь к Нелл. В ее квартире тепло, пахнет домашними макаронами с сыром. Всю эту неделю она оставляла у моей двери пироги, относила белье в прачечную и помогала как только могла. Теперь усаживает меня за кухонный стол и наливает кофе.

— Рассказывай, — говорит Нелл, отводя с лица густую черную прядь. — Я умею слушать.

— По-прежнему пытаюсь понять, что упустила в тот день. — Что-то видела и слышала, но не могу припомнить, что именно. То, что показалось мне в ту минуту неважным, на самом деле могло бы повести в нужном направлении. Такое ощущение, что у меня есть ключ к разгадке, но он похоронен где-то под тоннами мусора, никак не получается его найти.

— Знаешь, что сказал святой Августин? «Велика сила памяти, чрезвычайно велика… Память подобна огромному залу».

Добрая самаритянка встает, снимает макароны с плиты, наполняет две тарелки и протягивает вилку.

— Ешь.

Умом понимаю, что это вкусно — те же самые макароны с сыром, за которые всего неделю назад я бы отдала бессмертную душу, — но сегодня они как будто не имеют вкуса. Глотаю через силу.

— Ты похудела, — замечает Нелл, подкладывая еще макарон и в без того полную тарелку. — Конечно, меньше всего сейчас думается о еде, но все-таки нельзя бегать на пустой желудок.

Она оборачивается к полкам с книгами.

— Память — это целая наука, — перебирает корешки. — Об этом написаны сотни книг.

Через несколько минут кухонный стол завален книгами и папками. Здесь сочинения о том, каким образом в мозгу хранится информация, ксерокопии статей, посвященных восстановлению памяти, труды по мнемонике. Аристотель, Раймонд Лалл [4], Роберт Фладц [5]…

— И все это хранится у вас дома?!

Нелл жмет плечами:

— Библиотекарь — это образ жизни. — Она листает книги, делает несколько закладок, показывает мне изображение мозга: элегантный изгиб гиппокампа, височная доля. — Вот здесь, — касается моей головы, — здесь ты найдешь ответ. Всем известно, что травма или пережитый эмоциональный стресс могут перетряхнуть память, так что извлечь информацию из мозга становится очень нелегко. Но она никуда не девается. Просто нужно понять, как до нее добраться.

Поздно вечером, в одиночестве, с карандашом и блокнотом под рукой, я зарываюсь в книги. В недавно опубликованной монографии под названием «Эта странная память» натыкаюсь на историю некоего Шеревского, который не умел забывать. Перри ссылается на классический труд «Маленькая книжка о большой памяти» русского нейропсихолога Александра Лурия, где исследователь обозначает своего пациента одной лишь буквой «Ш». Мне вдруг кажется очень странным, что человек с уникальной памятью может быть сведен к одной букве.

Что помнил Ш.? Каждое слово всех слышанных им разговоров, начиная с самого детства. Все, что ел, слышал, черты лиц, когда-либо виденных, даже мельком. Больные амнезией лишены возможности вспомнить, тогда как Ш. страдал от невозможности забыть. Любой текст, любой разговор становились для него минным полем; простое слово могло вызвать лавину воспоминаний, и ход мысли оказался бы погребен.

Вообразите себе городскую улицу. Вообразите, что прогулка по этой улице вызывает множество устойчивых воспоминаний. Для вас не существует таких вещей, как время и забвение. Запоминается каждая вывеска, каждый человек по ту сторону витрины. Предположим, что на этой улице находится книжный магазин. Проходя мимо, запоминаете не только названия, но и обложки книг, их порядок на полке, женщину, стоящую в очереди, угол наклона ее головы, когда она оборачивается и смотрит на вас. Запоминаете цвет губной помады, длинные и стройные ноги, черные сандалии, так и норовящие соскочить. Запоминаете мужчину за кассой, его стрижку и золотые часы. Спешите вперед, прекрасно понимая, что за эти несколько секунд ваша память обогатилась тысячами впечатлений, которые не исчезнут никогда. Размышляя об этом на ходу, ушибаете большой палец, опускаете глаза и видите небольшую выбоину на асфальте. И это тоже запечатлеется в памяти — неровность тротуара, вспышка боли в ноге, мельчайшие детали собственного ботинка. А еще не сможете забыть того, что однажды, в такой-то день такого-то года, в таком-то месте, вновь размышляли о своем проклятии — как вынуждены вести жизнь, полную воспоминаний.

Что такое поиск, если не череда надежды и отчаяния? Надежда делает поиск возможным, отчаяние — бессмысленным. Мне очень хочется верить — где-то в глубине моего серого вещества, под многочисленными складками коры головного мозга, где-то между гиппокампом и височной долей, таится единственная подробность, обрывок знания, самая главная деталь, которая поможет найти пропавшего ребенка.