Ласточкино гнездо - Валерия Вербинина Страница 11

Прежде всего, южные красоты, а еще чудесное крымское вино самым плачевным образом повлияли на художника Усольцева. Он стал пить, пару раз устраивал дебоши, и в итоге можно было по пальцам сосчитать моменты, когда он оказывался трезвым и пригодным к работе.

Затем Зарецкий по привычке вообразил себя скупым рыцарем, хотя он распоряжался не своими деньгами, а финансами студии, и от уполномоченного пришлось избавиться.

26 июня произошло землетрясение, и хотя оно не вызвало особых разрушений, но порядком напугало всю группу.

Ну и неприятности помельче: Нину Фердинандовну, когда она ехала в открытой машине, оскорбил какой-то хулиган со шрамом, а сегодня во время съемок – не угодно ли – утопленник.

– И что он к нам привязался? – в сердцах спросил Борис, допивая волшебное вино из погребов барона Розена, сметенного революцией.

– Кто? – спросил Михаил.

– Да этот, как его… Парамонов, из угрозыска который. Ну купался какой-то гражданин и утонул. Мы-то тут при чем?

– Ты что, не заметил? – удивился сценарист. – Труп в одежде был. Кто же в одежде станет купаться? И врач сказал: голова разбита…

Борис промолчал.

– Иногда мне кажется, – внезапно признался он, – что у нас выходит хорошая фильма… А иногда я уже ни в чем не уверен. – Он шевельнулся. – Знаешь, я тут придумал отличный трюк… Но сложный. Смотри: если протянуть канат между домами, на высоте примерно четвертого этажа…

Он стал излагать сценаристу свои соображения.

Михаил оживился и начал предлагать варианты, каким образом трюк можно обыграть в сценарии. А в то же самое время в заведении, расположенном в нескольких сотнях метров от гостиницы, реквизитор Щелкунов, помощник оператора Деревянко и гример Пирожков как-то разом пришли к выводу, что с дегустацией местных вин сегодня, пожалуй, пора завязывать.

Первым с официантом расплатился Пирожков и, попрощавшись с товарищами, удалился слегка неуверенной походкой.

Щелкунов и Деревянко остались одни.

– Ну что, по домам? – вяло спросил Щелкунов, дожевывая свой ужин.

Оркестр наяривал фокстрот, несколько пар кружились в танце, и душа реквизитора беззвучно пела. Ему было хорошо, и он даже не скрывал этого.

– Не, – сказал Деревянко, насупившись, отчего его молодое щекастое лицо стало казаться важным и значительным. – Мне тут это… надо… Короче, я к Парамонову схожу.

Щелкунов так удивился, что даже перестал жевать.

– Тю! Зачем он тебе?

– Да я тут узнал одного, – нервно ответил Деревянко, потирая мочку уха. – В нашей группе. Только меня сомнение брало, понимаешь? А теперь я уверен. Он не тот, за кого себя выдает. Совсем не тот. И он тут явно неспроста…

– Ну ты даешь! – только и мог сказать Щелкунов. – Ладно, иди, если хочешь…

– И пойду! – решительно объявил Деревянко.

– Ну иди!

– Пойду! Эй, мужик… сколько с меня?

Он рассчитался с немолодым усатым официантом и удалился, возле выхода едва не врезавшись в столик.

– Не многовато ему? – спросил официант с сомнением, принимая деньги от Щелкунова.

– В самый раз, – хмыкнул реквизитор.

На свежем воздухе Деревянко почувствовал себя увереннее и неспешно зашагал вперед. Обдумав свое положение, он решил, что зря тянул столько времени. Давно уже надо было дать знать куда следует о том, что…

На узкой безлюдной улочке его нагнал Щелкунов.

– Проводить тебя до угрозыска? – спросил реквизитор.

– Зачем? – удивился Деревянко.

– Ну мало ли, – каким-то странным тоном ответил Тимофей и, неожиданно выхватив откуда-то острый нож, одним отточенным движением снизу вверх вогнал лезвие собеседнику под сердце.

Саша даже вскрикнуть не успел.

Свободной рукой Щелкунов придержал его и, видя, что взгляд Деревянко обессмыслился, извлек нож и отпустил помощника оператора. Тот ничком повалился на землю.

– Лежи и не кашляй, – напутствовал его Щелкунов, вытерев лезвие ножа об одежду убитого.

Затем реквизитор огляделся, убедился, что никто его не видел, спрятал нож, засунул руки в карманы и, насвистывая себе под нос, с независимым видом проследовал к выходу из переулка.

В тот день Варвара Дмитриевна Лукомская вернулась домой в ажитации.

В жизни Варвары Дмитриевны оставалось не так уж много радостей. Ей было чуть меньше шестидесяти, но выглядела она на все семьдесят пять. Она носила пенсне на черном шнурке, порицала современную моду (да, вы не ошиблись: именно она на набережной, наблюдая за съемками фильмы, строго осудила платье Лёки) и ни за что на свете не согласилась бы остричь волосы, которые укладывала на затылке в пышный узел. Она была очень худа, и хотя гимназисткой не любила иностранные языки, ныне предпочитала изъясняться по-французски с людьми своего круга – точнее, с теми из них, кто еще оставался в Ялте.

До империалистической войны Лукомская была скромной супругой репортера газеты «Русская Ривьера», который слыл либералом и отчаянно ругал царя, а также местного градоначальника – генерала Думбадзе [14].

Впрочем, о свирепом охранителе Думбадзе в те годы только ленивый не шутил, что он будто бы велел выслать из Ялты свою генеральскую шинель за то, что у нее была красная подкладка.

И вот пролетели годы, войны и революции, в марте восемнадцатого Лукомские обнаружили, что проживают на территории Советской Социалистической Республики Таврида, потом республика как-то стушевалась, потому что явились союзные войска, но не так чтобы надолго, и опять красные, а за ними белые, и опять чепуха, кавардак и полное расстройство жизни…

– Осьмушка фунта [15] хлеба на человека в день! – стонал Лукомский, заламывая руки и мечась по комнате. – Ах, как прав был покойный Думбадзе, когда… Помнишь, после того, как в его карету бросили бомбу и промахнулись, он велел облить керосином дом, откуда кидали бомбу, и сжечь его…

Он заскрежетал зубами, ероша свои редкие волосы.

– Мало! – кричал бывший либерал, возбуждаясь все больше и больше. – Мало сжигали, мало расстреливали… Вот и имеем теперь… то, что имеем!

Он погрозил кулаком окну и рухнул на диван в совершенном отчаянии.

Варвара Дмитриевна тихо плакала.