Прыжок в ледяное отчаяние - Анна Шахова Страница 18

— Чушь! — резко фыркнула Набросова. — Виктория была техническим исполнителем: подписывала договоры и считала. Ни в какие тайны… э-э… мадридского двора она не посвящалась.

— А чего же тогда вы опасаетесь?

Мария Александровна, посуровев, загасила сигарету, встала, подошла к живому уголку, механически взяла пластмассовую лейку с длинным носиком, стала поливать, не глядя, гибискус с набрякшим бутоном.

Люша вспомнила дурацкую примету о цветении гибискуса к покойнику.

— У вас в чудесном состоянии растения, — заметила она.

— Да-да, — ответила Набросова, думая о своем. И, будто опомнившись, отставила лейку: — Если, конечно, я не изуродую их излишней поливкой. Уход за садиком для меня — как психотерапия, — Мария Александровна то ли скривилась, то ли улыбнулась и, одернув жакет, вернулась за стол.

— А теперь смотрите! — Жена телемагната расстегнула крохотную пуговичку на перчатке и резко стянула ее. Вместо ладони перед Люшей предстало бурое месиво, облеплявшее тонкие косточки пятерни.

— И еще смотрите! — Набросова рывком оттянула ворот, закрывавший шею и подбородок. Та же вздутая, рубленая плоть.

«Ожог? Кислота? Да-да, она пыталась отравиться…» — пронеслась в голове Шатовой догадка.

В этот момент в дверь легонько стукнули и тут же попытались войти. Люша не успела заметить — мужчина или женщина, потому что Набросова, крутанувшись на кресле к стене, заверещала:

— Вон! Немедленно вон! Почему без приглашения?! Что за беспардонность!

Дверь стремительно захлопнули.

Когда пиарщица повернулась к Люше, ворот ее жакета оказался застегнутым, а перчатка водружена на руку. Набросова с вызовом ждала недоуменных вопросов сыщицы. Но хваткая Шатова, сочувственно глядя на свидетельницу, не торопилась сыпать вопросами. Она ждала откровений. И не прогадала. Набросова, опустив глаза, заговорила.

— Я заметила у вас на пальце обручальное кольцо. Вы счастливы в браке? — сверкнула влажным взглядом на Люшу жена Бассета.

— Да. Счастлива, — уверенно произнесла Шатова.

— Я тоже. Была счастлива. До появления этой… Михайловой! — Набросова подрагивающей рукой схватилась за мундштук и начала вставлять новую сигарету.

— Я не идиотка. Не закосневшая пуританка. Про седину в голову наслышана. Но Миша просто сошел с ума! — Набросова щелкнула золотой зажигалкой, яростно затянулась и выпустила сочную струю дыма. — Он готов был все бросить к ее ногам, растоптать то, что было свято, незыблемо. Меня, сына с дочерью, работу, связи. Ну просто взбесился! Тут уж не о ребре, тут речь шла об одержимости. — Набросова встала, принялась ходить по кабинету, не обращая внимания на падающий с сигареты пепел.

— И если бы хоть какое-то движение с ее стороны, — Мария Александровна рассекла рукой воздух, — все бы полетело в тартарары! Прежде всего, я со своей любовью, заботой, жизнью! Миша для меня — все! Понимаете, в чем трагедия таких женщин, как я? — Набросова подошла к Люше, наклонилась к ней, будто призывая отчетливее рассмотреть особенную женщину. Лицо ее было искажено мукой и совсем по-старушечьи подрагивало. — Мы «прилепляемся» к мужу. Помните, в Писании, «да прилепится муж к жене…» Только не мужья, а мы, жены, становимся с ними единым телом и душой. Мы это принимаем, а они, как видно, не очень.

Люша хотела сказать утешительные, ободряющие слова, но не находила их, и лишь с пониманием кивала.

Набросова вновь принялась мерить кабинет шагами:

— Надо отдать должное этой Виктории, она не давала повода Мише к разрыву с семьей. Насколько я знаю, она даже не отвечала на его звонки в последнее время. Но он… он пришел в один прекрасный день и сообщил, что уходит. В никуда. И я сделала то, что сделала. Достала кислоту. Специально решила мученически покончить со всем этим кошмаром. Пусть бы он терзался до скончания века, зная, КАКИЕ страдания мне причинил!.. Но время выбрала неудачное, а может, Бог спас. — Набросова обессиленно села за стол. — Словом, замешкалась я в ванной, никак не могла решиться на глоток, и сын почувствовал, успел смести дверь и выбить чашку из руки. Кислота плеснула в шею — лицо я инстинктивно задрала и окатила руку.

Сигарета в мундштуке почти истлела, но Мария Александровна сидела, уперев невидящий взор в стол, раскинув обессиленно руки.

Когда пауза угрожающе затянулась, Люша спросила:

— И после этого Михайлова уволилась? Или Набросов уволил ее?

— Нет, она сама уволилась. В один день, тихо. И еще позвонила мне на мобильный в больницу, попросила прощения и сказала, что не испытывает к моему супругу никаких чувств, кроме симпатии и благодарности. И не может любить Михаила Михайловича, потому что любит другого мужчину.

Люша вскинулась при этих словах, даже привстала:

— Она сказала, что любит мужа или мужчину?

— Она сказала дословно: «Я люблю другого мужчину». Эти слова, похоже, будут звучать в моих ушах и на смертном одре. И знаете, Миша вскоре стал прежним. Ну, почти прежним. Сегодня он рад-радехонек, что не сломал жизнь ни себе, ни мне. Вот только смерть Виктории. Он переживает. Но переживет! «И это пройдет!» — как известно. Вот и все, собственно. — Набросова, будто придя в себя, нацепила привычную мину аристократизма и неприступности.

— Этого достаточно для доказательства того, что у нас с мужем не было мотивов убивать Михайлову?

Люша не стала уверять Набросову в том, что у мужа-то ее мотив как раз налицо — ревность и месть, но решила промолчать.

— Я очень, очень благодарна вам, Мария Александровна. И будьте счастливы. Вы этого, право, заслуживаете.

— Все, Юленька, заслуживают счастья, — по-философски резюмировала Мария Александровна. — Желаю и вам того же.

Она поднялась, давая понять, что аудиенция окончена. Проводив Люшу до дверей, вдруг прищурилась, оглядывая посетительницу с головы до ног.

— У меня отличная зрительная память, которая чудесно помогает в работе. Ваше лицо я определенно видела. В журналах, на фотографиях, что-нибудь вроде светской хроники.

— Вот это навряд ли, — ничтоже сумняшеся соврала Люша. — Хотя кое-кто мне говорил, что я похожа на супругу какого-то кинодеятеля. Не помню его фамилию.

— Ну, всего доброго, Юлия Гавриловна.

— До свидания, Мария Александровна. — Люша скопировала величественный кивок Набросовой.

Владислав отлеживался после приступа гипогликемии под неусыпным вниманием своей матушки. Слабости он уже не чувствовал и лишь томился безудержной, панической опекой Елены Аркадьевны, которая даже клиентов-толстосумов отодвинула, дабы бдеть за здоровьем сыночка.

Страх миловидной, подтянутой и слишком уж трепетной для профессии адвокатессы Елены Аркадьевны объяснялся бедой с Владом. Весной, при задержании преступника, бандит пронзил печень оперативника заточкой. Парня чудом довезли до больницы, а затем чудом он выжил на операционном столе. И даже восстановился, принялся за любимую работу, которую Елена Аркадьевна ненавидела. Сколько они с отцом, Евгением Васильевичем, молили Владика переквалифицироваться, взяться за защиту — нет! Твердит, как попка: «Я лучше б…м в баре буду подавать ананасную воду». Вот дался ему этот бунтарь и пролетарий Маяковский, что должен претить утонченной натуре Загорайло-младшего.