Клара и мистер Тиффани - Сьюзен Вриланд Страница 18

— Суп?

— Совершенно верно. Суп. Четвертый район Нижнего Ист-Сайда под Бруклинским мостом наводнен иммигрантами, проживающими в нищете, иногда по десять человек в комнате. Новоприбывшие живут в залах.

— Простите, что вы имели в виду под «залами»?

Эдвин поправил свои очки в золотой оправе.

— Представьте большое старое здание, превращенное в ночлежку, сотни людей, живущих в спальнях, единственное помывочное помещение в здании и удобства во дворе. Самые бедные иммигранты снимают место в коридоре. Цена взимается за фут, ширины едва хватает для койки. Если семьям повезет, то одна отгораживается от другой рваной занавесью.

— Никакой возможности уединения?

— Никакой. Другие семьи должны проходить через зал, чтобы добраться до своего места. Совместно приобретенный опыт делает Четвертый район чрезвычайно сплоченной общиной.

Мои девушки — мои девушки Тиффани — довелось ли кому-то из них жить в зале, когда они приехали? Возможно, поэтому Корнелия такая серьезная.

— Все это, должно быть, чрезвычайно угнетает?

— Не совсем. Я сталкивался с чудесными, работящими людьми, которые жаждут воздать долг стране, принявшей их. Бедность не является чем-то, заслуженным из-за бесхарактерности. У Нижнего Ист-Сайда не отнять благородства, заключающегося как раз в упорстве этих людей в достижении цели. В доме-поселении, где я живу, мы гордимся тем, что предлагаем первую общественную баню в городе. Мы хотим предоставлять услуги, не обусловленные последующей окупаемостью, которую требовал Босс Твид [9] в любом случае, когда раскошеливался на крохи благотворительности.

В его глазах, черных как агат, сверкнули искорки, когда он говорил это. Эдвин сиял, счастливый тем, что отличался от других, обрадованный возможностью рассказать мне о своем мире, столь далеком от сияющих, подобно драгоценным камням, павлинов.

— Вы действительно проживаете там?

— Да, чтобы меня было легче найти в случае крайней необходимости.

Как мог этот красивый, лощеный, безупречно одетый умный человек довольствоваться столь нищенским окружением?

— Можно сказать, что я живу в переполненной колыбели будущих надежд этой страны. Иммигранты Четвертого района имеют не только трудности, порой непреодолимые, но также и мечты, и честолюбивые замыслы, и любовь, и печали. Каждый из них, возможно, покинул родителей и предков на родине, своих братьев и сестер. Они отринули свои языки и покинули свои страны, но каждый несет в себе какую-то историю. Некоторые привезли свое ремесло, изготовление мебели, шорное дело, ковку по железу или хлебопечение.

— Или стекловарение.

Эдвин кивнул.

— Некоторые не смогли выбросить из памяти несправедливость. Кто-то всего-навсего лелеет надежду. Они дадут нам больше, нежели получат.

Я положила на свою лепешку сбившийся комочками крем, несколько устыженная его обилием.

— «Ко мне», понимаете, миссис Дрисколл.

— Прошу вас, называйте меня Кларой.

— Тогда Клара. «Ко мне — и я факелом освещу им златые врата!»

— Нет, я не слышала это стихотворение раньше. Очень трогательное.

— Настоятельно призывающее к действию, можно сказать. Эмма Лазарус написала его в качестве пожертвования для аукциона по сбору средств для постамента статуи Свободы. Оно не пользуется широкой известностью, но, полагаю, это дело времени. — Он залпом допил чай. — Вы когда-нибудь были на экскурсионном пароходике, который делает круг вокруг этой статуи?

— Никогда.

Эдвин вцепился в край стола и наклонился ко мне:

— Поедемте.

— Прямо сейчас?

Перед его притягательной энергией невозможно было устоять.

— Да. Прямо сейчас.

Новый открытый электрический трамвай с лязгом и грохотом несся по Пятой авеню и Бауэри-стрит, запруженным людьми, мимо жилых домов, ночлежек, кричаще украшенных питейных заведений и урн с тлеющими окурками. Ручные тележки с наваленными на них кастрюлями и сковородками, картофелем и морковью, башмаками и поношенной одеждой заполонили улицу. Подростки проворно сновали во всех направлениях, как будто иммигрировали слишком поздно и теперь стремились догнать остальных. Из-за отсутствия прищепок кое-что из выстиранного белья какой-то женщины, вывешенное на веревку между двумя зданиями, сдуло ветром в сточную канаву на улице.

— Только не вздумайте прийти сюда в одиночку, — предостерег меня Эдвин. — «Парни из Бауэри» более или менее канули в небытие, но их место заняли другие банды.

Можно подумать, у меня появится такое желание! Я прижала платочек к носу, чтобы как-то побороть смрад немытых тел. Ремешок, за который уцепилось бесчисленное количество чумазых рук, раскачивался передо мной подобно петле. Чувство страха понуждало меня крепко прижимать руку к боку, но при очередном крене трамвая я спешно ухватилась за ремешок.

Почему Эдвин повез меня этим путем, а не с Бродвея вниз к Бэттери? Влюблен в нищету, что ли?

— Где же вы живете?

— За несколько кварталов отсюда.

Стоящая на углу улицы коренастая женщина в платке робко взмахнула рукой, и Эдвин помахал ей в ответ. Я немедленно осознала, что мой розовый модный галстук на шее взлетел от ветерка, гуляющего в открытом вагоне, будто тоже приветствовал ее. И уловила взгляд, брошенный на меня, не обличающий мой достаток, но всего-навсего любопытствующий.

Когда трамвай притормозил на остановке, Эдвин соскочил на землю и понесся к женщине. Он говорил быстро, напористо, наклонившись и сжав кисти ее рук в своих ладонях. Та радостно кивала. Эдвин сделал движение, чтобы вскочить на движущуюся подножку, но ей требовалось что-то еще. Он опять повернулся к ней и торопливо нацарапал какие-то каракули на клочке бумаги. Вагон отправился и начал набирать скорость.

— Стойте! Стойте! — завопила я в панике.

Кондуктор дал аварийный звонок, и водитель резко нажал на тормоза, отчего все чуть не попадали. Маленький мальчик слетел с колен матери, и, когда я сошла, кондуктор заорал на меня. Вне себя от раздражения и совершенно сбитая с толку, я поспешила к Эдвину, который бежал навстречу мне.