Смерть в стекле - Джесс Кидд Страница 2

Он начинает всхлипывать.

Няня и сама готова расплакаться. Какой талантливый вор погибает! Из тех, кому не надо открывать тебе рот, чтобы вытащить зубы.

– Закрой глаза, парень, – шепчет она, с трудом наклоняясь к нему. – Этим ты мне очень поможешь.

* * *

Связанная по рукам и ногам, она невесома в парусиновом гамаке. Но эти двое предпочли бы тащить ношу намного тяжелее, лишь бы не эту. Они поддались на уговоры няни, наслушавшись в таверне ее россказней, но тогда они крепко выпили. А теперь и сами убедились, что в ребенке, которого они несут, таится зло, – как она и предупреждала.

Тот тип ведь, наверное, не просто так упал. Они обошли его стороной, чтобы не дай бог не задеть. Плохо, что бросили бедолагу на произвол судьбы, но тащить его было бы страшнее, да им и не терпелось поскорее убраться оттуда. Гамак с запеленатым ребенком покачивается между ними. В тусклом свете фонаря кажется, что у нее огромные глазища. О, теперь они видят, что это существо – абсолютное зло. К тому времени, когда они доходят до лестницы, оба обливаются потом: слишком больших трудов им стоит не швырнуть ее об стену. Один готов не раздумывая прострелить ей голову, второй – перерезать горло. Велик соблазн скинуть ее с верхней площадки лестницы.

Няня следит, чтобы они не наделали глупостей. Шепотом отдает указания, обуздывает их порывы, сильными пальцами впиваясь им в руки, хватая за бока.

Требует, чтобы они исправно выполняли свою работу – ради денег.

– Даже не думайте! – тихим настойчивым тоном говорит няня. – Ни о чем таком даже не помышляйте! Приподняли – да, вот так, – и пошли.

Тишину большого дома нарушает лишь шарканье ног наших незваных гостей, которые вышагивают по коридорам со своей увязанной в пук ношей и, затаив дыхание, прислушиваются, не скрипнет ли где расшатанная половица или дверь, не разбудили ли они кого-то из тех, кто чутко спит.

Но прислуга благополучно почивает. Экономка, в ночном чепце, в рюшках, аккуратно подоткнутая со всех сторон одеялом (словно ложка, убранная до лучших времен), инспектирует во сне бельевые шкафы. Улыбается, глядя на безукоризненно ровные стопки божественно свежего белья, чистого, как облака. Дворецкий, в ночной сорочке, безупречный даже во сне, совершает обход бескрайнего винного подвала. В темных углах посмеиваются бутылки. Они вытаскивают свои пробки и взывают к нему медовыми голосами. Завлекают песнями отягченных гроздьями виноградных лоз, солнечных холмов и позабытого чувства служебного долга – соблазняют, зачаровывают! Он не останавливается, лишь крепче сжимая в руке фонарь. Горничные в своих гнездышках на чердаке грезят об омнибусах и ярмарочных представлениях. Под теплым покрывалом смачно храпит кухарка. Дородная, пропитанная бренди, как сливовый пудинг, спьяну спать она завалилась не раздеваясь. Снятся ей бесподобные суфле, за которыми она гоняется, идя под парусами в кастрюле по морю из подливки. Все пребывают в глубоком забытьи – укутавшись в одеяла, сопят в предрассветной тиши.

Сегодня ночью в большом доме царит безмолвие. Слышны лишь шаги наших незваных гостей, спешащих покинуть его стены через вход для прислуги.

Во дворе валяются отравленные собаки. На мордах пена, шерсть ерошит ветер, прилетевший с моря, что плещется на удалении многих миль. Пробравшись в глубь суши из-за леса, полей и дорог, этот ветер подметает на аллее гравий, танцует вокруг дымовых труб на крышах, со свистом врывается в замочные скважины.

Только мыши не спят. Да еще обитающий на кухне кот со злобными глазами не дремлет – так и норовит тайком подобраться к ним и сцапать кого пожирнее в мохнатой шкурке. Этот бич кладовой со змеевидным хвостом, на время позабыв про мышей, наблюдает, как по мощеному двору торопливо идут какие-то люди, отбрасывающие за собой освещенные луной тени. И сипуха следит за тем, как они сворачивают за угол. Парит над ними, словно привидение, бесшумно расправив крылья.

А вот и хозяин особняка. Тоже не спит.

Сидит в своем кабинете при свете лампы, мучается, ломает голову, что-то обдумывает, выверяет. Пишет и пишет, склонившись над столом, морща лоб. У него красивые бакенбарды, в которых серебрится седина. Он что-то бормочет, приговаривает, изобретая будущее. Чем не прорицатель?

Темные силуэты идут мимо, пересекая террасу.

Возможно, услышав их шаги, хозяин дома устремляет взгляд в окно, но, не заметив перемен в ночном небе, вновь сосредоточивается на своих прожектах.

Тени быстро скользят по газону, направляясь к воротам. Две несут гамак с добычей, одна хромает следом.

* * *

Сверток в гамаке покачивается у самой земли. Девочка чувствует, как под ней трава хлещет парусину. Ощутив ночной воздух на своем лице, она неслышно делает глубокий вдох и так же неслышно выдыхает.

Убаюканное море пробуждается и откликается певучим плеском волн, бьющихся о глинистый сланец. Отзывается и небо, готовясь излиться дождем; назревает буря. Все реки и потоки, ручьи и озера, болота и пруды, лужи и колодцы просыпаются и вторят им на все лады разными голосами – тихими и напористыми, журчащими и бурлящими, мутными и прозрачными.

Девочка смотрит вверх и впервые видит звезды!

Она улыбается им, и звезды, глядя на нее, подрагивают.

А потом начинают сиять ярче, разгораясь с новой силой в глубине темного небесного океана.

Сентябрь 1863 г.

Ворон, расправив маховые перья, переходит в скользящий полет. Уверенно планируя в восходящих и нисходящих воздушных потоках, он вертит головой – посмотрит в одну сторону, потом – в другую. Внизу простирается Лондон, который не скроют от его черных, как смоль, зорких глаз ни пелена тумана, ни мгла, ни дымка!

С высоты он видит улицы и переулки, фабрики и мастерские, парки и тюрьмы, особняки и доходные дома, крыши, трубы и макушки деревьев. И извилистую, местами блестящую Темзу – грязное зеркало, в котором отражается небо. Оставив позади реку, ворон устремляется к холму, на котором высится церковь со шпилем и часовой башней. Облетает ее вокруг и садится на крышу, шурша крыльями. Клюет кирпичную кладку, лишайник, экскременты мотыльков, все что ни попадя. Подбирается к горгулье и клювом с любовью обводит ее глаза, легонько ударяет по ним, долбит.

Горгулья – существо, призванное исторгать дождевую воду из своей раскрытой пасти на паперть. Прихожане (когда они еще здесь были) грешили на забитые водосточные желоба, но на самом деле это всегда были происки горгульи, которая задерживала в себе воду лишь для того, чтобы извергнуть поток на верующих, когда те останавливались у входа в храм Божий и вздрагивали, поднимая глаза к небесам.

Ворон перескакивает на край крыши, нависающий над папертью, и внимательно смотрит вниз.

У входа в церковь стоит женщина. Она задирает голову вверх, но не вздрагивает. Брайди Дивайн не из тех, кто трепещет по поводу и без.

Какая же она?