Голова королевы - Эдвард Марстон Страница 2

В центре зала возвышался квадратный помост длиной около четырех метров и высотой в полметра, построенный за ночь и затянутый черной холстиной. Когда Марию возвели на эшафот по лестнице из трех ступеней, ее взгляд упал на кучу соломы, где лежало орудие палача. Венценосной особе подобает погибнуть от быстрого удара острого меча, но вместо этого она увидела обыкновенный топор — сокрушительный удар по ее самолюбию.

Однако королева стойко хранила хладнокровие и впервые выказала волнение, когда на эшафоте появился священник из Питербороу, чтобы напутствовать ее в соответствии с протестантской традицией.

— Святой отец, — твердо произнесла она, — я крещена в старинной католической вере и намерена пролить кровь в ее защиту.

Отринув все увещевания отречься от католичества, опальная королева бросила вызов судьям, подняв над головой распятие и начав вслух читать молитву на латыни, а затем на английском.

Палачи и фрейлины помогли королеве раздеться. На ней были темно-красная нижняя юбка и красный атласный лиф с кружевом, как и положено, с открытой спиной. Руки по локоть затянуты в алые перчатки. Теперь Мария с ног до головы была одета в цвет крови.

Ей завязали глаза белым батистовым платком, расшитым золотом, а на голову накинули покрывало, которое закрывало волосы, словно тюрбан, и оставляло открытой лишь шею. Мария прочла псалом, затем ощупью нашла колоду и положила на нее голову. Подручный палача придерживал ее, чтобы осужденная не дернулась в момент удара.

Зашуршала солома. Топор взмыл в сильных руках и описал убийственную дугу… Палач промахнулся: удар пришелся по голове, окрасив кровью белоснежное покрывало. Зрители, завороженно наблюдавшие за происходившим, невольно охнули. Топор взметнулся снова, однако опять не удалось разлучить голову с телом. С жестокой неспешностью палач нанес третий удар, перерубая мышцы монаршей шеи…

Но церемония на этом не закончилась. Палач, чье лицо было скрыто под маской, наклонился, поднял свой трофей, продемонстрировал толпе и огласил зал громким криком: «Да здравствует королева!» Всхлипы ужаса смешались с возгласами недоверия. В руках у него оказался лишь темно-рыжий парик…

Голова королевы выкатилась из-под запятнанного кровью покрывала к самому краю помоста. Из-под алых юбок выскочил испуганный карликовый пудель и бросился к луже крови, растекавшейся вокруг тела хозяйки. Лишь жалобное поскуливание нарушало зловещую тишину, повисшую в зале.

Все присутствующие застыли на месте. Глядя на крошечную блестящую голову с коротко стриженными седыми волосами, они увидели нечто, заставившее их содрогнуться от ужаса: мертвые губы все еще шевелились!

Голова королевы тихонько раскачивалась взад-вперед на легком ветерке. Поразительное зрелище. Шапку рыжих волос, завитых в тугие кудри, в которых поблескивали жемчужинки, венчала диадема. Узнаваемое лицо: высокий лоб, тонкий нос, полные губы. Ее царственная красота была не подвластна возрасту, и это впечатление усиливалось благодаря удивительным глазам. Темные, проницательные, они сочетали в себе властность и женственность, а при определенном освещении во взоре читался и некоторый намек на лукавство. Все, кто встречался с этим взглядом, безошибочно узнавали его обладательницу — Елизавету Первую Тюдор, королеву Англии.

Вывеска постоялого двора была расписана яркими красками. На плечевом портрете было видно, что королева одета по испанской моде: темный лиф платья, пышный воротник-раф [4], атласные рукава, богато декорированные лентами, жемчугом и драгоценными камнями. Жемчужное ожерелье сияющей волной струилось вокруг монаршей шеи, стремясь выплеснуться за пределы деревянной доски, на которой было нарисовано. Столь же роскошной была и обратная сторона вывески. Королевская власть во всем своем великолепии.

Лондон — самый большой, суетливый и шумный город в Европе, процветающая община, выросшая в изгибах Темзы и уже вырвавшаяся за городские стены, изначально очерчивавшие ее границы. Бедность и богатство, зловоние и благоухание, анархия и порядок, блеск и нищета — вот составляющие обыденной жизни города. Гордо возвышаясь над Грэйсчерч-стрит, голова королевы видела и слышала все, что происходило в любимой столице.

— Нэд, этот костюм надо подштопать.

— Да, мистер Брейсвелл.

— Пора подмести сцену, Томас.

— Уже держу метлу в руках, мистер Брейсвелл.

— Джордж, принеси-ка то барахло!

— А где оно?

— Где-где. Где-то лежит, приятель. Ну-ка быстро.

— Слушаюсь.

— Питер!

— Мы не виноваты, Николас!

— Нужно поговорить о похоронном марше.

— Нам слишком рано дали отмашку.

— Не в этом дело. Музыка не та.

Николас стоял посреди внутреннего двора «Головы королевы» и руководил приготовлениями. В полдень закончилась репетиция, вечерний спектакль уже не за горами, и это, как обычно, ввергло всю труппу в пучину паники. Пока все вокруг ссорились, ныли, судорожно заучивали трудные отрывки, в последнюю минуту что-то зашивали или просто бесцельно носились по двору, Николас сосредоточился на мелочах, которые предстояло уладить прежде, чем показать спектакль публике. Островок спокойствия в море всеобщей истерии.

— Я категорически возражаю!

— Это всего лишь репетиция, мистер Бартоломью.

— Но вы исковеркали мою пьесу!

— Уверен, во время спектакля все будет отлично.

— Мои стихи испохабили, а самую лучшую сцену вырезали!

— Ну, это не совсем так, мистер Бартоломью.

— Возмутительно!

Суфлер — важный человек в любой труппе, но в случае с «Уэстфилдскими комедиантами» он стал ключевой фигурой. Николас Брейсвелл был таким способным и изобретательным, что круг его обязанностей постоянно расширялся. Он не только суфлировал, следя за репликами по единственному полному списку пьесы, но и руководил репетициями, помогал натаскивать учеников, распределял ноты между музыкантами, умасливал рабочих сцены, давал советы по поводу костюмов и декораций и обсуждал с церемониймейстером, стоит ли ставить ту или иную пьесу.

Николас был от природы вежлив и умел искусно обходить острые углы, благодаря чему на него возложили еще одну обязанность — успокаивать разгневанных драматургов. Но более всех неистовствовал мистер Роджер Бартоломью.

— Вы слышите меня, Николас?

— Слышу, слышу.

— Безобразие!

— Вы же продали пьесу труппе.

— Это не дает «Уэстфилдским комедиантам» права портить мой текст! — завизжал Бартоломью, дрожа от негодования. — В последнем акте чаще других слышен ваш голос. Я писал монологи не для того, чтобы их произносил какой-то там суфлеришко!