Предсказание - End - Татьяна Степанова Страница 2

Но вот забор не уберег. И набат не ударил. И соседи не прибежали на помощь. «Они – Надька-то с сыном – гордые стали, как забогатели, раскрутились, такие, страсть, гордые. А как за границу отдыхать съездили в этот самый свой Кипр, так и вообще. Словно они – пуп земли, а мы-то для них – так, грязь под ногами, – жаловалась одна из опрашиваемых соседок. – Но вот и догордились. Бог-то – он шельму метит…»

Ба-бах! И только эхо…

Неужели это и есть Промысел Божий? Илья Ильич Костоглазов был не силен в этом вопросе. Об этом – о Промысле – лучше бы спросить друга его юности Ивана Самолетова, разом вдруг ударившегося в православие. Но свое дело, свою работу прокурор знал хорошо.

– Хорошо…

– Что хорошо, Витек?

– Да хорошо, Илья Ильич, что взяли их, этих сукиных сынов. – Следователь покачал головой, глядя в темное окно машины. – А то бы наделали они еще дел тут у нас. Кровь – она такая, ее только раз пусти, потом уж и не остановишься. Захочешь, а не сможешь. И так на них уже четыре эпизода с налетом, а было бы еще, да еще трупы. А сколько у нас сейчас домов-то таких понастроено в округе, которые их привлекали? Коттеджей, дач? Полно. Вот бы и вламывались к тем, кто сопротивление не окажет. Вот, например, ваша жена Марина Андреевна…

– При чем тут Марина Андреевна? – подозрительно спросил Илья Ильич.

– Ну как же, вы сутками на работе, а она одна в доме. И собаки у вас нет сторожевой. Одна с мальчиком.

– Наш сын в лагере в Венгрии, английский язык изучает.

– Тем более одна. Да еще в такой-то темноте…

Илья Ильич вздернул подбородок. Лицо его стало замкнутым, по нему гримасой промелькнуло раздражение. Какое, к черту, дело этому мудаку до его жены? Или он что-то знает? Может, в Тихом Городке об их с женой отношениях уже циркулируют пошлые слухи?

– Хуже нет по нынешним временам, когда женщина целый день одна в пустом доме, – поддакнул и водитель. – Не ровен час…

За окном машины мелькнули огни. Прокурор вздрогнул – слишком уж неожиданно, ярко. Точно вражеский прожектор полоснул по глазам. А там, откуда он едет, в Успенском, произошло пусть и тяжкое, но все же вполне обычное преступление. Банальнейший разбой с убийством. И это, слава богу, не имеет никакого отношения к тому, что с некоторых пор происходит в родном для него Тихом Городке.

Эти слухи… Эти чертовы слухи… Множащиеся, как гниды какие-то, совершенно первобытные допотопные суеверия, место которым скорей на страницах медицинских карт психдиспансера, а не в умах взрослых нормальных людей. Мрачные сказки, пересказываемые из уст в уста, от семьи к семье, от дома к дому, – извращенная реальность, обернувшаяся сущим кошмаром. Хорошо еще, что этот разбой с двойным убийством произошел в Успенском, а то и его бы тут же записали в архив этой всеобщей паранойи, которой вот уже сколько лет, как вирусом, заражен город. И поделать с этим, кажется, ничего невозможно. Да, он прокурор, и он знает свою работу. Но эти слухи, все эти суеверные бредни – они настолько вне рамок правовой системы и…

А собака-то все воет и воет. И как такое возможно? Ведь они уже давно проехали ту деревню, ту околицу. А вой все слышен. Что ж это их тут, в этой тьме, целая стая? Или это ветер воет, свистит? За окном в ночи вновь мелькнули огни. Нет, это огни не его дома. До его дома еще ехать и ехать, плыть и плыть, лететь и лететь…

Но летают только во сне, а он не спал. Возвращался с работы – с места происшествия, с задержания опасных вооруженных преступников, полный азарта, удовлетворения и смешанного чувства превосходства и брезгливости. Да, да – именно брезгливости. И к тем кровавым лужам на дощатом полу на месте убийства, и к вывороченному хаосу разграбленного чужого дома, к тем самым трусам-соседям, не пришедшим на помощь, и к местной милиции – по-деревенски настырной, но ужасно бестолковой, провинциальной. И к тем суеверным бредням, которые на этот раз, к счастью, так и не получат новой пищи для городских пересудов, круто замешенных на страхе и невысказанном тупом подозрении.

Ах ты, черт, то ли дело в Москве, когда он еще был в штате отдела Генеральной прокуратуры…

Оттуда – из Москвы – все происходящее в Тихом Городке, да и сам он кажутся сплошным миражом.

Огни вспыхнули и погасли, затопив темнотой.

А в Тихом Городке за несколько километров отсюда в доме прокурора все окна были темны. Дом был новый, недавно построенный, из силикатного кирпича, простор– ный, но относительно небольшой – два этажа и рядом гараж-пристройка. Наверху, в мансарде, располагалась спальня. Почти всю ее занимала широкая супружеская кровать немного неуклюжего вида – производства одной из местных мебельных фабрик. Окно по случаю летнего вечера было приоткрыто. Синяя шелковая штора чуть колыхалась от ветра.

Рядом с кроватью на коврике валялись газеты – «Аргументы и факты», «Известия» и старый журнал «Караван историй». И ночник давно был потушен. Сбив, скомкав простыню к ногам, на краю кровати лежала женщина в розовой ночной рубашке. Темные густые волосы рассыпались по подушке. Когда-то, ах как это было давно – еще в Москве – и вроде бы совсем недавно, эти темные душистые волосы сводили Илью Ильича Костоглазова с ума, заставляя даже забывать о работе, о командировках на периферию и о внеплановых прокурорских проверках. Сводило с ума и само имя – Марина, что значит Морская, ускользающая, бегущая по волнам.

Марина Андреевна – жена прокурора – была одна в своей спальне, в своей постели в эту душную летнюю ночь. В то самое время, когда муж ее мчался по разбитой, плохо освещенной дороге с очередного места происшествия, она…

Ей мнилось, что она не спала. Вернее – что только что, мгновение назад, проснулась по какой-то непонятной пугающей причине.

От странного звука.

Что это было? Шорох? Стук ветки в окно от порыва ветра? Легкое царапанье по стеклу снаружи, словно кто-то вслепую ощупывал стеклянную преграду стекла, пробуя ее на прочность? Эхо далекого собачьего, волчьего воя – один зверь позвал, другой ответил: доброй охоты!

В спальне из-за задернутой шторы было совсем темно. Но казалось, что в этой кромешной темноте все предметы отбрасывают еще более густые, чем сама темнота, тени. Марина Андреевна, чувствуя в сердце необъяснимую тревогу, лежала на кровати, вжавшись в матрац. Тень от платяного шкафа, тень от туалетного комодика с зеркалом. Тень от окна. Но разве окно может отбрасывать тень? И почему так страшно? Господи, отчего же так страшно ей здесь?

Вой – тоскливый и грозный, переходящий в гортанный клокочущий рык.

Доброй охоты! Спокойной ночи, падаль! Если доживешь…

Черный сгусток отделился от ночной темноты и застыл на мгновение. А потом двинулся от окна через комнату к кровати.

Марина Андреевна хотела закричать и не смогла. Хотела вскочить и не сумела пошевелиться. Она увидела – ясно и совершенно отчетливо – круг, который до этого видела не раз и не два. Круг, очерченный белым маркером на черном ватмане. Этот круг, медленно вращаясь, плыл по воздуху, словно медуза. На пол с него стекали, соскальзывали белые капли, похожие на слизь. Но нет, это были не капли, а начерченные мелом буквы – АБВГДЧЩ… Словно перепутанная, перемешанная азбука, чертова азбука. Черный круг, словно парашют, накрывал собой все: комнату, постель, ее саму, обездвиженную и безгласную, словно парашют. Словно чьи-то огромные траурные крылья.