Предсказание - End - Татьяна Степанова Страница 3

Ей показалось, что вот еще мгновение – и она задохнется, лишенная воздуха в их складках: темнота была осязаемой. Как вязкий клей, как тягучая черная плоть она заливала собой воздух, лишая летнюю ночь кислорода. А перед глазами, как сумасшедший волчок, вертелось, кружилось, вращалось, вращалось, вращалось белое блюдце. Такое до боли знакомое – с золотой каймой.

И вот, как будто завод кончился, блюдце разом остановило свое вращение и грохнулось вниз. Осколки, острые, как бритва, разлетелись по комнате. Черное удушье отступило. Жадно дыша, хватая ртом воздух, Марина Андреевна рванулась с подушек и увидела…

Нет, она не могла это видеть в своем доме.

Тяжелые складки черной мантии. А может, крылья, отливающие вороненой сталью. Нет, кожистая перепонка, вся в шрамах и трещинах. Огромные когтистые лапы – лапы ящера – и туловище гигантской птицы. Крылья, пугающие своей чернотой и бронированной тяжестью и одновременно мягкие, невесомые, как шелк. И – профиль на фоне темного зашторенного окна. Глаза, сверкающие в ночи темным нездешним огнем. Обжигающим сердце. Но это лишь на миг, на короткое мгновение: человеческие черты, призрачное, сказочно прекрасное их подобие. А потом…

Она увидела – она увидела ясно и отчетливо: могучие лапы с кривыми острыми когтями крепко и жадно держали добычу – голое окровавленное тело, истерзанное, изуродованное до неузнаваемости. Прядь волос, рот, перекошенный в отчаянном немом крике ужаса и муки. Когти вонзились глубже, словно выжимая, выдавливая из вен и артерий последнюю кровь. Призрачный профиль склонился. Тень от длинных прекрасных ресниц на щеке. Тень улыбки…

И внезапно все черты смешались, слились, смялись, оскалились, ощерились, и человеческое подобие – тень этого подобия – исчезло. Гигантский клюв, словно тесак, вонзился в добычу, раздирая живую плоть. Отрывая окровавленные куски мяса, дымящиеся сизые внутренности. Марина Андреевна услышала хруст ломаемых костей и дикий вопль боли. Смертный вопль. Черные крылья вздыбились, как гора, клюв разверзся – это был уже не клюв птицы, а пасть хищника. Чудовище, словно капкан, сомкнуло клыки на горле добычи. Марина Андреевна видела, как дергаются руки и ноги жертвы в последней агонии.

Она отпрянула назад, упала с кровати и…

Ей показалось, что она падает целую вечность, вращаясь и переворачиваясь в пустоте, в темноте, как то фарфоровое белое блюдце. Поганое блюдце с золотой каймой.

Удар оглушил ее. И она открыла глаза. Ночь. Тьма. Стук крови в висках. Она в своей собственной спальне. В супружеской постели.

И странный звук – шум, шорох. Тот самый?! Внутри, в доме? Нет, нет, кажется, снаружи…

Внизу у входной двери кто-то возился с замками. Потом начал громко стучать.

Марина Андреевна медленно села на кровати. «Аргументы и факты», «Известия» – тут на полу на ковре. Осколки блюдца – их не видно. Брызги крови, следы ужасных когтей – ничего этого тоже нет.

Значит, все это ей приснилось? Это был только сон. Ну, конечно же… боже…

Свет фар остановившейся у калитки машины. Мужские голоса.

– Езжайте, спокойной ночи. Жена сейчас мне откроет, наверное, заснула, не слышит, – голос ее мужа Ильи Ильича.

– Ничего-ничего, мы подождем, посветим вам, – в ответ голос кого-то из его сотрудников.

Марина Андреевна накинула халат и пошла вниз – открывать. Ложась спать, она заперлась изнутри на задвижку.

Зажгла внизу свет, открыла дверь. Увидела мужа. Серый костюм. Хмурый взгляд. Раздраженное, брюзгливое выражение и усталость на лице.

– Что, звонок так и не работает до сих пор? Мастера вызвать так и не удосужилась? – стараясь, чтобы его не услышали на улице в машине, сквозь зубы вместо «добрый вечер» процедил Илья Ильич. Выглянул из двери, бодро помахал на прощание: – Езжайте, все нормально! – Войдя, швырнул на ящик для обуви кожаную папку с бумагами, ослабил узел галстука, снял пиджак.

– Мастера так и не вызвала, – повторил он.

– Я звонила, он обещал прийти завтра.

– А звонок не работает сегодня, я полночи в дверь барабаню, домой попасть не могу. – Илья Ильич оглядел жену с ног до головы, отвернулся, проходя в гостиную, пальцем провел по полированной поверхности стола, подернутой пылью.

– И даже дома не убралась!

– Я с холодильником возилась, Илья. Он течет.

– Что? – Илья Ильич обернулся. – Что ты лжешь, холодильник абсолютно новый. Да и что там с ним заниматься? Вечно ты лжешь, бездельница. Сына в лагерь чужим людям сплавила, а сама… Ведь не делаешь же дома целыми днями ни черта! Без-ззз-дельница! Дармоедка!

Марина Андреевна слушала мужа молча. В другое время она бы не оставила без ответа ни одну из его гневных реплик. И, несмотря на поздний час, затеяла бы скандал. Но сейчас… Ей было страшно. Сон… Конечно же, это был сон, а то что же еще… Но этот сон был так свеж, почти осязаем в ее памяти.

– Пожрать-то у нас хоть что-нибудь найдется? – спросил Илья Ильич.

Марина Андреевна кивнула и поспешила на кухню. Первое, что она увидела там, включив свет, – это белое фарфоровое блюдце с золотой каймой. Краешек его был отбит.

Желтый сухой лист в зените лета, плавно скользнувший с зеленой вершины прямо вам под ноги, – нота печали в симфонии радости, первый знак далекой пока еще, скрытой где-то там за летними горами, за июльскими облаками осени. Предвестник серых дождей и холодного ненастья. А быть может, и бурь, о которых не хочется даже думать, разомлев, рассиропившись от лени на террасе кафе.

Сергей Мещерский смотрел на желтый лист, единственный в своем роде, упавший с небес и приклеившийся к влажному, только что обильно политому уборочной машиной парижскому тротуару. Листок, утлый осенний кораблик, как ты неуместен на этом чистом тротуаре, на этом празднике жизни по имени Париж!

Мещерский сидел на террасе «Кафе де Пари» на бульваре Итальянцев. Всего час назад он вернулся из двухдневной поездки в Брюссель по делам своей туристической фирмы «Столичный географический клуб». Был самый конец июля. И сколько же всего случилось за это лето. Москва, Прага, Нивецкий замок – краса и гордость Закарпатья, и затем снова Москва. Друг детства Вадим Кравченко и его жена Катя…

На море житейском сезон штормов постепенно сменился благостным штилем. И Мещерский был этому безмерно рад. Друг детства, его жена, Вадим, Катя, их жизнь, их семья, их отношения, ссоры и примирения, разлуки и встречи… Он любил их обоих, честное благородное – любил, как самых близких и дорогих людей, но…

Катя… Что скрывать, в ходе последней ее ссоры и разлуки с мужем, с другом детства Вадькой, у Мещерского где-то в глубине, на самом донышке сердечном возникли, как фантом, смутные надежды. А вдруг? А может быть? Друг детства Вадик, сверкая гневно глазами, недаром ведь раз пять или шесть в присутствии Мещерского заводил речь о разводе.