Мудрая змея Матильды Кшесинской - Елена Арсеньева Страница 2

Собравшиеся французы куда-то суетливо звонили, наверное, вызывали «Скорую», и, кажется, никто, кроме Алены, не замечал, что человек в черной рубашке не столько щупает пульс, сколько обшаривает карманы этого, с приторным парфюмом, лежащего на земле.

Стоило Алене об этом подумать, как темноволосый поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Что-то настороженное и даже угрожающее мелькнуло в его взгляде… Алена отпрянула за угол – и ринулась наутек со всей скоростью, на какую только была способна. Более или менее она успокоилась только около Люксембургского сада, в этом невыносимо прекрасном уголке Парижа.

Какое счастье снова оказаться в этом городе! А завтра она поедет в Бургундию! И в сумке лежит книжка, прочесть которую она так давно мечтала!

Мужчины в красных футболках и черных рубашках были благополучно забыты.

«Из воспоминаний об М.К.»

Мы познакомились с М.К. в декабре 1939 года в вагоне поезда, которым ехали из Парижа в Ле Везине. Впрочем, я заметила ее еще в метро по пути на вокзал и постаралась попасть в тот же вагон, а потом села на жесткое деревянное сиденье напротив. Она не обратила на меня внимания – сразу задремала, опустив на глаза поля мягкой шляпы, скрывая свое усталое лицо и слипающиеся глаза. Путь из Ле Везине до Парижа и обратно сделался теперь утомительным. Жители этого уютного пригорода прежде ездили в столицу на собственных автомобилях. Однако времена настали тяжелые, бензин сделался баснословно дорог, и хотя поезда постоянно опаздывали, в вагонах было холодно, а на платформах и улицах в ту непривычно студеную зиму наметало сугробы, приходилось пользоваться тем единственным транспортом, который был нам доступен.

Выбирать не приходилось – шла так называемая drôle de guerre, «странная война». Моя приятельница Нина Кривошеина называла ее «чу́дной войной». Вообще-то слово drôle можно перевести как «смешная», но это время никто, даже Чарли Чаплин, не назвал бы смешным. Гитлеровцы стояли на границах Франции, иногда шли небольшие бои, правительство надеялось невесть на что, а в это время фашисты отменно подготовились к вторжению.

В Париже стало мрачно. В городе света погасли огни реклам, уличные фонари были зачехлены. Патрули по ночам проверяли светомаскировку.

Все было переведено на военное положение; то и дело гудели сирены, приучая население к разным сигналам тревогам. Почти прекратилось движение автобусов, да и поезда метро стали ходить реже. Власти предупредили, что следует ожидать военных налетов и бомбардировок удушливыми газами. Советовали купить в магазинах полосы синей бумаги и заклеить крест-накрест окна, чтобы не вылетели, а главное – обзавестись противогазными масками. Купить их было непросто, еще труднее оказалось научиться ими пользоваться. Без движения дышать в них было возможно, а при ходьбе все задыхались. Домашних животных советовали сажать в ведра и покрывать мокрыми тряпками. Вообще же населению было рекомендовано покинуть столицу, именно поэтому число жителей в пригородах, вот и в нашем Ле Везине, так резко возросло.

Не могу сказать, что здесь было совершенно спокойно. Иногда на рассвете гудели сирены, все быстро одевались и спускались в погреба, где просиживали часами. Бомбы не падали, и после отбоя все снова шли досыпать. Постепенно к тревогам привыкли.

Вообще беспечные французы привыкали к «странной войне» слишком быстро и надеялись, что этими тревогами все ограничится. Ох уж эти галльские петухи, помахивающие крыльями и готовые заклевать бронированную машину рейха! Они еще ничего не теряли, они не пережили крушение империи, как мы, русские, не так давно лишившиеся родины.

Очень многие из моих соотечественников почувствовали неладное, ждали беды и пытались обезопасить себя как могли. Дамы вроде меня, которые раньше предавались безделью, рассчитывая на сбережения мужа, или на накопления в банке, или на вывезенные из России и еще не до конца распроданные драгоценности, вдруг засуетились и бросились искать работу, пусть даже самую непрезентабельную, лишь бы хоть как-то укрепить бюджет и получить дополнительные талоны на питание. Мне повезло устроиться счетоводом при одном русском модном доме, который еще действовал. Да, разорились знаменитые «Ирфе», «Ланвен», канул в Лету «Китмир» великой княгини Марии Павловны-младшей, а скромный дом белья Ольги Александровны Хитрово если и не процветал, то по крайней мере держался на плаву [2].

В «Хитрово» обшивали многих наших бывших соотечественниц, ценивших недорогое и удобное белье, и именно там я несколько дней назад увидела особу, которая сейчас сидела напротив. Эта изящная, не слишком красивая и уже весьма немолодая дама, светлейшая княгиня Матильда Романовская-Красинская [3], была известна в нашем эмигрантском мире не меньше Феликса и Ирины Юсуповых. Супруги, правда, пользовались более скандальной славой как убийцы Распутина (да-да, в нашей среде поговаривали, что именно Ирина заманила его в тот роковой вечер во дворец на Мойке, где ее супруг и расправился с этим демоном в образе человеческом) и принадлежали к царской семье; ну а М.К. была любовницей последнего императора во времена, когда он был совсем молод, а она служила балериной Императорских театров.

Об этом знали все, вся Россия когда-то об этом судачила, однако вот странность – чем дальше уходят в прошлое те события, тем упорнее облик императора Николая Александровича приобретает ореол если не святости, то уж, конечно, полной безгрешности.

Спору нет, мученическая кончина государя, государыни и невинных детей (царство им небесное, несчастным, и вечная память) словно бы смыла с их имен сальное пятно – говорю о слепом доверии Распутину, так много им повредившем. Никто не сомневался, что эта смерть очистила и освятила их. Теперь императору прощали и ужасную давку на Ходынке, и то, что они с императрицей отправились на бал к французскому послу, ведь иначе завяли бы розы, специально выписанные из Парижа, – поехали, несмотря на то, что торжества по случаю коронации стоили жизни почти полутора тысячам человек, а чуть не тысяча остались покалеченными. Бывшему императору простили поражение в русско-японской войне, простили 9 января 1905 года, за которое его прозвали Кровавым. Простили упорное нежелание содействовать прогрессу, страх перед интеллигенцией, позорное отречение на станции Дно… За мученическую смерть ему простили все, забыв, что он был при жизни не святым, а обыкновенным человеком со многими недостатками, который упивался собственной простотой и предал, да-да, предал традиции венценосного рода Романовых.

Помню, как меня в самое сердце поразило безволие императора. Это ведь он, Николай, оставил Россию без царя, которому поклонялся, в которого верил народ – и без которого этот народ совершенно обезумел. Я убеждена, что, как это ни печально звучит, Николай Романов сам вырыл яму себе и своей семье. Словом, положа руку на сердце, я совсем не готова была разделить возмущение наших ханжей, шепчущих, что в далекой юности М.К. была его любовницей.