Бедная мисс Финч - Уилки Коллинз Страница 28

К довершению несчастья любимая женщина оказалась на этот раз достаточно смелою, чтобы сразу выложить свои козыри.

Я отделала негодяйку как следует. Она заняла совершенно неприступную позицию.

— Даю вам свое согласие расстроить этот брак, если сможете, — отвечала она. — Обратитесь к отцу своему. Поймите же, пожалуйста, что я совсем не желаю выйти за него замуж, если дочери его против брака. Пусть он только скажет мне: «Верните мое слово», — и он свободен.

Как справиться с такою защитой? Мы знали, точно так же как и она, что наш ослепительный родитель не скажет этого. Единственное средство спасти положение — не жалеть денег на изучение прошлого этой дамы с целью добыть против нее такие улики, которые даже влюбленный старик не мог бы считать ложью.

Мы потратились, мы изучили, мы собрали доказательства. Это потребовало двух недель. Наконец у нас в руках были улики, которые помогли открыть глаза доброму папаше.

Во время сбора информации мне приходилось общаться со многими странными личностями и, между прочим, с одним человеком, который при первой встрече испугал меня своей внешностью. Такой я еще не видела ни разу в жизни.

Лицо этого человека было неестественного.., я чуть было не сказала дьявольского.., черновато-синеватого цвета. Он оказался весьма добрым, сообразительным и услужливым человеком. Но при первой встрече ужасный цвет лица его до такой степени испугал меня, что я невольно вскрикнула. Этот человек не только отнесся весьма снисходительно к моей непреднамеренной бестактности, но и объяснил мне причину, придавшую лицу его такой необыкновенный цвет. Я совершенно успокоилась, прежде чем приступить к щекотливому вопросу, ради которого мы встретились.

— Извините меня, — сказал этот несчастный человек, — что я не предупредил вас о моем странном безобразии, прежде чем войти в комнату. Есть сотни таких, как я, в разных частях цивилизованного света, и я предполагал, что вам уже случалось встречаться с подобными мне людьми. Синеватый цвет моего лица вызван воздействием на кровь азотнокислого серебра, принимаемого внутрь. Это единственное средство против тяжкой болезни, другими средствами неизлечимой. Приходится мириться с последствиями ради исцеления.

Он не сказал, какая именно была у него болезнь, и я, разумеется, воздержалась от дальнейших расспросов. Я привыкла мало-помалу к его уродству и, без сомнения, забыла бы вовсе о человеке с синим лицом, занятая более важными делами, если бы мне не пришлось вновь встретиться с действием нитрата серебра при обстоятельствах, немало изумивших меня.

Удержав папашу на краю.., ну, положим, двадцатой пропасти, я вынуждена была остаться с ним еще на несколько дней, чтобы примирить его с услугой оказанной ему против воли. Вы возмутились бы, если бы видели, как он страдал. Папаша скрежетал своими дорогими вставленными зубами, он рвал свой превосходно сделанный парик. В пылу отчаяния он, без сомнения, разорвал бы корсет, если б я его не отобрала и не продала за полцены, чтобы ликвидировать хоть малую часть убытка. Что ни делай в нашем возмутительно устроенном современном обществе, все построено на деньгах. Деньги, чтобы спасать свободу, деньги, чтобы спасать папашу! Неужели нет выхода из этого? Шепну вам словечко на ухо: дождемтесь следующей революции.

Во время моего отсутствия я, конечно, переписывалась с Луциллой. Ее письма ко мне, очень грустные и очень короткие, печальными словами описывали жизнь в Димчорче. Со времени моего отъезда ужасные припадки болезни Оскара повторялись чаще и сильнее. Как только появилась возможность назвать день моего возвращения в Англию, я написала Луцилле, чтоб ободрить ее вестью о скором моем прибытии. За два дня до отъезда из Парижа я еще получила от нее письмо. Мне, признаюсь, страшно было распечатывать его. Если она пишет мне, зная, что мы скоро увидимся, значит, спешит сообщить какую-нибудь потрясающую новость. Мне представлялось, что новость эта должна быть самого дурного свойства. Я собралась с духом и распечатала письмо. О, как мы безрассудны! Если предчувствия наши исполняются раз, то сто раз оказываются они лживыми. Письмо это не только не огорчило, но, напротив, обрадовало меня. Мрак, окружавший нас, начинал рассеиваться.

Так, ощупью, крупным, ребяческим почерком Луцилла писала:

"Дорогой друг и сестра, не могу дождаться нашего свидания, чтобы сообщить вам добрую веешь. Ерейтонскому доктору отказали и вместо него пригласили лондонского. Душа моя, нигде нет таких специалистов, как в Лондоне. Этот новый доктор осмотрел больного, обдумал все и дал ответ тут же. У него есть свое лечение для болезни Оскара, и он ручается, что ужасные припадки пройдут. Вот вам новость. Приезжайте и будем вместе прыгать от радости. Как несправедливо отчаивалась я в будущем! Никогда, никогда не буду я больше отчаиваться. Отроду не писала я такого длинного письма.

Ваша любящая ЛУЦИЛЛА".

Внизу была приписка Оскара следующего содержания:

"Луцилла сообщила вам, что у меня появилась, наконец, некоторая надежда. Приписку эту делаю я без ее ведома, только вам одной, по секрету. При первой возможности приходите ко мне в Броундоун, так чтобы Луцилла об этом не знала. У меня есть к вам большая просьба. Счастье мое зависит от вашего согласия исполнить ее. Вы узнаете, в чем дело, когда увидимся.

ОСКАР".

Эта приписка меня озадачила. Она не согласовывалась с полным доверием, которое на моих глазах Оскар всегда оказывал Луцилле. Она противоречила понятиям моим о нем, как о человеке вовсе не скрытном, не склонном утаивать правду. Если он и скрывался, приехав к нам, то против своей воли, единственно от нежелания, чтобы в нем видели героя судебного дела. Во всех отношениях в обыденной жизни он был даже уж слишком откровенен и прямодушен. Какой может быть у него секрет от Луциллы, который он желает доверить мне, этого я никак не могла понять. Любопытство мое было сильно возбуждено, и больше прежнего захотелось поскорее вернуться. Мне удалось все устроить и проститься с отцом и сестрами вечером двадцать третьего декабря. Рано утром двадцать четвертого я выехала из Парижа и успела еще в Димчорч к концу праздника накануне Рождества.

Первый час Рождества пробил на часах в нашей хорошенькой гостиной, и только тогда я убедила Луциллу отпустить меня спать после дороги. Она опять была весела и беззаботна, как в наши лучшие дни, и ей столько хотелось рассказать мне, что на этот раз даже отец не переговорил бы ее. На следующее утро Луцилла поплатилась за чрезмерное возбуждение вчера вечером. Когда я вошла к ней в комнату, она страдала от сильной головной боли и не в состоянии была встать в обычный час. Она сама предложила мне сходить в Броундоун повидаться с Оскаром после приезда. Признаюсь, это было мне на руку. Будь она зрячей, я бы не посовестилась сама отправиться в Броундоун, но мне стыдно было обманывать мою бедную слепую даже в мелочах.

Итак, я пошла одна к Оскару с ведома и по желанию Луциллы. Я нашла его неспокойным, встревоженным чем-то, готовым вспыхнуть по малейшему поводу. Ни следа Луциллиной веселости не было заметно у ее жениха.