Бедная мисс Финч - Уилки Коллинз Страница 29

— Говорила она вам о новом докторе? — были первые слова Оскара.

— Она говорила, что вполне ему доверяет, — отвечала я. — Она твердо убеждена, что доктор говорит правду, заявляя, что может вас вылечить.

— Не полюбопытствовала ли она узнать, чем он меня лечит?

— Нет, сколько могла я заметить, с нее довольно, что вас вылечат. Остальное она предоставляет доктору.

Этот ответ как будто обрадовал его. Он вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Это хорошо! — сказал Оскар как, бы про себя. — Это мне приятно слышать.

— Разве способ вашего лечения является тайной? — спросила я.

— Он должен быть тайной для Луциллы, — сказал Оскар решительно. — Если она будет интересоваться, надо от нее скрывать, по крайней мере, на первое время. Никто не имеет на нее влияния, кроме вас. Я ожидаю от вас помощи.

— В этом-то и заключается ваша просьба?

— Да.

— А мне можно узнать этот тайный способ лечения?

— Конечно. Могу ли я просить, чтобы вы помогали мне, не понимая, в чем серьезная необходимость держать Луциллу в неведении?

Он с большим ударением произнес слова: «серьезная необходимость».

— Лечение это опасно? — осведомилась я.

— Нисколько.

— Может быть, оно не так надежно, как убедили Луциллу?

— Оно совершенно надежно.

— Другие доктора знали его?

— Да.

— Почему же они его не попробовали?

— Они боялись.

— Боялись? Да чем же вас лечат?

— Лекарством.

— Несколькими лекарствами или одним?

— Только одним.

— Как оно называется? ?

— Нитрат серебра.

Я вскочила на ноги, взглянула на него и, пораженная, опустилась в кресло.

Как только я пришла в себя, вспомнила впечатление, произведенное на меня встречей с человеком с синим лицом в Париже. Объясняя мне действие лекарства, он не назвал болезнь, от которой принимал его. Оскару суждено было страдать от этой же болезни. Я так была поражена, что слова не могла выговорить.

При его природной впечатлительности мне не нужно было произносить каких-либо слой. Лицо мое отразило все, что происходило у меня в душе.

— Вы видели человека, принимавшего нитрат серебра! — воскликнул он.

— А вы видели? — спросила я.

— Я знаю, какой ценой покупают излечение, — отвечал он спокойно.

Его хладнокровие потрясло меня.

— Давно ли принимаете вы это ужасное лекарство? — спросил я.

— Неделю с лишком.

— Я еще не вижу в вас перемены.

— Доктор говорит, что в продолжение многих недель видимой перемены не будет.

Эти слова возбудили во мне минутную надежду.

— Еще у вас есть время одуматься, — сказала я. — Бога ради, взвесьте хорошенько на что вы решаетесь, пока не поздно!

Он горько усмехнулся.

— Как я ни слаб характером, — отвечал он, — но на этот раз твердо решился.

Я, вероятно, смотрела на это дело, как женщина. Я возмутилась, глядя на его прекрасный цвет лица и думая о том, что с ним впоследствии будет.

— В уме ли вы? — заговорила я. — Вы утверждаете, что твердо решились сделать себя пугалом для всякого, кто вас увидит?

— Единственный человек, мнением которого я дорожу, никогда не увидит меня, — отвечал он.

Наконец я его поняла. Вот соображение, заставившее его решиться на этот ужасный шаг.

Весьма естественно, что такой оборот разговора вызвал в моей памяти отвращение Луциллы ко всему темному. Призналась ли она ему в этом так же, как мне? Нет. Я припомнила, что она не раз просила меня не сообщать ему этого обстоятельства. Вскоре после первого знакомства Луцилла спрашивала Оскара, на кого из своих родителей он похож. На этот вопрос он ответил ей, что его отец был человек смуглый. Деликатная Луцилла тотчас же встревожилась. «Он с большой любовью отзывается об отце, — сказала она мне. — Его может огорчить, если он узнает о моем отвращении к смуглым людям. Давайте молчать об этом».

Вспомнив все это, я готова была сказать ему, что Луцилла услышит от других о переменах, происшедших в нем, и предупредит Оскара о том, какие могут вытекать из этого неприятные последствия. Но, подумав, сочла необходимым сначала узнать, как он пришел к такому решению.

— Мне не нужно советов, — отвечал он резко. — В моем положении нельзя колебаться. Даже такой нервный, нерешительный человек, как я, не может сомневаться там, где нет выбора.

— Вам доктора сказали, что нет выбора? — спросила я.

— Доктора боялись сказать мне. Пришлось принудить их к ответу. Я им сказал, чтобы они, как честные люди, отвечали откровенно на прямой вопрос. Могу ли я надеяться, что припадки пройдут? Они отвечали, что в мои годы всегда есть надежда. Я продолжал допытываться. Могут ли они назначить срок, после которого я вправе ожидать выздоровления? Этого они не могут сделать. Врачи отвечали только, что, основываясь на своем опыте, они могут сказать мне, что болезнь моя, вероятно, пройдет, но когда, этого они сказать не в состоянии. Значит, она может продолжаться годы? Они были принуждены сознаться, что это возможно. А может быть, она и никогда не пройдет? Они попытались переменить тему разговора. Я этого не допустил. «Скажите мне по совести, — настаивал я, — это возможно?» Димчорчский доктор поглядел на лондонского доктора. Лондонский доктор сказал: «Если вы непременно хотите знать, да, это возможно». Представьте себе какую будущность обещал мне этот ответ. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, вечно быть в опасности, куда бы ни пошел, вдруг упаду наземь в припадке. Бедственное это положение или нет?

Как могла я отвечать ему? Что могла сказать?

Оскар продолжал.

— Прибавьте к этому, что я — жених. Величайшее горе, какое может постигнуть человека, постигает меня. Счастье моей жизни у меня в руках, и я не могу им воспользоваться. Не одно здоровье мое гибнет, все надежды мои рушатся. Любимая женщина недоступна мне, пока я страдаю, как теперь. Вдумайтесь во все это и потом представьте себе человека, сидящего здесь, за этим столом, с пером и бумагой, которому стоит только написать две строчки, чтобы тотчас же началось ваше излечение. Свобода через несколько месяцев от ужасных припадков, брак через несколько месяцев с любимой женщиной. Эта светлая будущность взамен адского существования, какое влачу я теперь. И купить все это ценой дурного цвета лица, которого единственное дорогое вам существо никогда не увидит. Стали бы вы колебаться? Когда доктор взял перо, чтобы написать рецепт, будь вы на моем месте, сказали бы вы «нет»?

Я сидела молча. Мое упрямство — женщины, как ослы в этом отношении — не хотело уступить, хотя совесть говорила мне, что он прав.