Маска, я тебя знаю - Екатерина Черкасова Страница 37

- Хорошо,- я взяла трубку в руки,- можно?

- Ну, начинайте,- скомандовал Орлов.

Разговор с собеседником, который представился как Пьер, занял около пятнадцати минут, затем мы вежливо распрощались, и я вернула трубку Орлову.

- Да... Понял. Да... Неужели? Хорошо, нужно принять к сведению. Обязательно. Большое спасибо.

- Что, Андрей Юрьевич?- с нетерпением спросила я, хотя

уже знала ответ.

Орлов внимательно посмотрел на меня.

- У моего приятеля, тоже врача-психиатра, свободно говорящего по-французски, много лет прожившего во Франции, возникло только одно небольшое сомнение. Он уверяет, что вы не парижанка, поскольку у тех весьма своеобразный акцент, а ваш- это скорее...

- Швейцария,- помогла ему я.

- Да,- подтвердил Орлов,- видите ли, Настя, ваше свободное владение языком еще ни о чем не говорит. Нам нужно с вами встретиться еще и, возможно, провести некоторые обследования.

- Я согласна,- с готовностью сказала я,- но мне бы еще хотелось попросить вас, если это возможно... Я знаю, что вы владеете гипнозом, я слушала вашу лекцию. Вы не попробуете этот метод со мной? Мне это очень важно, поймите. Вдруг это заставит меня что-то вспомнить?

- Настя, вы можете вспомнить все в состоянии гипнотического транса и можете вновь все забыть, когда проснетесь. И потом, это очень ответственная процедура.

- Я вас прошу, Андрей Юрьевич, пожалуйста, не отказывайте мне,- я старалась, чтобы мой голос звучал убедительно и не дрожал от волнения.

- Хорошо, - неожиданно согласился Орлов,

но это будет непродолжительный сеанс. Вы готовы?

- Можно мне еще чаю?- попросила я и объяснила:

Я волнуюсь.

Орлов встал, чтобы поставить чайник, я поднялась вместе с ним и переложила сумочку со стола на один из стульев, рядом с собой.

- Придется немного подождать, - предупредил он, имея в виду напиток.

- Тогда я лучше обойдусь без чая,- быстро передумала я,- давайте начнем прямо сейчас.

- Настя, вы очень быстро меняете свои решения,- сказал

Орлов как бы между прочим.

Он посадил меня на стул, сам сел напротив.

- Сядьте поудобнее, расслабьтесь, закройте глаза, слушайте мой

голос...

До начала девяностых годов мой отец был крупным партийным функционером. Родители жили в большом престижном доме в тихом арбатском переулке.

Мама, красивая и молодая, числилась научным сотрудником в каком-то

НИИ, но на работу почти не ходила. Она любила повторять, что иногда

посещает свою лабораторию, чтобы не превратиться в расплывшуюся домохозяйку, чтобы "выходить в свет" и демонстрировать новые наряды. По правде сказать, превратиться в домохозяйку ей не грозило: по утрам к ним приходила домработница, прошедшая тщательную проверку в КГБ, продукты по списку привозил водитель из спецраспределителя. Жизнь мамы была наполнена разнообразными упоительными развлечениями: заказами новой одежды в спецателье, выбором товаров по каталогу, посещением с подругами закрытых массажных кабинетов, бассейнов и модных медицинских светил. Мама была белокурая, голубоглазая, стройная, моложе отца почти на двадцать лет. Он очень ею гордился.

Единственное, о чем в семье Володиных не любили вспоминать, так это момент знакомства: до замужества мама работала официанткой в цековской столовой. Холостой и бездетный Сергей Федорович не смог устоять перед очаровательной юной Наташенькой, которая ловко подавала ему обед.

После неафишируемой свадьбы она с легкостью закончила какой-то не слишком престижный институт и ее устроили на нетрудную и непыльную работу в НИИ.

Мое рождение мало что изменило в жизни семьи. Отец много работал, приходил очень поздно, в полумраке склонялся над моей кроваткой. Когда по выходным он шутя спрашивал: "А где же папа?"- я, спотыкаясь и неловко перебирая толстенькими ножками, бежала в гостиную и указывала на большой портрет Сергея Федоровича, выполненный маслом известным и почитаемым в партийных кругах художником. Это и умиляло, и огорчало отца. Наташенька была озабочена имиджем светской львицы, и заботы о ребенке не относились к числу приоритетных. К счастью, ей помогали внимательные няньки с высшим педагогическим образованием, доброжелательные врачи и медсестры. Когда мне исполнилось три года, меня с облегчением отдали в детский сад для детей высшей партийной номенклатуры, зимой детский сад выезжал в Подмосковье, летом- в Крым. По желанию, родители могли навещать свое драгоценное потомство.

Наташа, Наталья Петровна, слегка огорчалась, глядя на меня. Я не унаследовала материнской красоты: золотистых вьющихся волос, необыкновенных голубых, как молодая бирюза, глаз. Я пошла в отца, мужчину, посвоему, бесспорно, привлекательного, но совершенно невзрачного. У меня были легкие, негустые серовато-пепельные волосы, худенькое личико с заостренным подбородком и аккуратным прямым носиком, серьезными серыми глазами и упрямо поджатыми губами. Сергей Федорович, хотя и понимал, что красавица из дочери не вырастет, втайне радовался, что я так на него похожа. Характер тоже был отцовский: не по возрасту рассудительная, серьезная, я порой поражала взрослых своими замечаниями, произносимыми тонким детским голоском с интонациями преподавателя философии. Я очень рано научилась читать и предпочитала проводить время в компании книг, иногда очень даже взрослых, которые я научилась ловко доставать, приставляя к стеллажу в отцовском кабинете лесенку.

Я училась в первом классе, когда мама, неунывающая и веселая Наташа, заболела. Мы с папой приходили в больницу, называемую "Кремлевской". Мама лежала в палате одна, в окружении цветов, конфет и книг, читать которые не могла. Она пыталась улыбаться, на исхудавшем бледном лице улыбка выглядела жалко. Я видела, как изо дня в день мама становится все слабее, на обтянутых кожей кистях рук отчетливо проступили голубые вены, под глазами залегла синева, прекрасные золотистые волосы выпадали. Она старалась шутить, но ее шутки у отца вызывали слезы, он резко вставал и выходил из палаты. Я слышала страшные, непонятные слова: лейкоз, формула крови, бластные клетки, пересадка костного мозга.

По тону, с каким эти слова произносились, становилось ясно, что мама может умереть. Это было очень, очень плохо, но, как и все дети, я не понимала, что такое смерть, она представлялась чем-то вроде длительной командировки, в которые иногда уезжал отец: нужно только немного подождать, и он вернется.

Мама умерла зимой первого января восемьдесят девятого года, когда вся страна отсыпалась после бурно проведенного праздника. Из деревни приехала мамина сестра, тетя Оля, которую я никогда раньше не видела. Видимо, ее присутствие в доме раньше не приветствовалось. Она похожа на маму, но более крупная, грубая, словно вырезанная из сырой картофелины, и у нее были такие же пронзительно-голубые, как молодая бирюза, глаза. Явидела, что это причиняет боль отцу. Мертвой я маму не видела, и на похороны меня не пустили. За эти дни отец ссутулился, похудел, постарел.