Кто убил герцогиню Альба, или Волаверун - Антонио Ларрета Страница 43

Эпилог

Я больше не видел Гойю после нашей встречи в Бордо. В моей памяти он навсегда сохранился таким, каким был в тот последний раз: глубоким стариком с живыми глазами, неотрывно следящими за пламенем догорающей свечи, будто наблюдая тайное жертвоприношение, на котором сжигались память, верность, любовь. Три года спустя, в конце 1828-го, я узнал, что он умер. А за несколько дней до этого моя дочь сообщила из Мадрида, что скончалась Майте, моя жена, чье здоровье уже давно было серьезно подорвано. И хотя я не видел ее с 1808 года и за прошедшие двадцать лет не получил от нее ни строчки, это известие имело для меня огромное значение. Только теперь я наконец почувствовал себя совершенно свободным, смог жениться на Пепите, упорядочить мою личную жизнь, обрести душевное спокойствие, которой, никогда не имел. Сообщение о смерти Гойи, пришедшее в тот момент, уже не могло глубоко меня тронуть.

Через два месяца в Риме ко мне явился друг моей дочери, доставивший корреспонденцию, среди которой было письмо с короткой надписью: «Вручить Мануэлю после смерти Майте». Я узнал почерк моего шурина Луиса, умершего за пять лет до этого — в 1823 году. Что могло означать его посмертное послание? Потертый конверт возбуждал дурное предчувствие. Я медлил несколько дней, не решаясь прочитать его. У меня даже возникло искушение бросить письмо в огонь. Оно вызывало во мне не любопытство, а страх. Наконец ночью, накануне приезда Пепиты в Пизу, где должна была состояться наша свадьба, на которую было получено папское благословение, я собрался с духом и вскрыл конверт. Ограничиваюсь здесь тем, что переписываю это письмо.

Письмо

Дорогой Мануэль!

Я болен. Уже много месяцев здоровье мое из рук вон плохо и с каждым днем становится еще хуже, я чувствую все более ясно, что Господь решил призвать меня к себе. Я еще молод, мне нет и сорока пяти, но ты знаешь, что я от рождения был слаб здоровьем, а неприятности и волнения последних лет не способствовали его укреплению. Врачи стараются, впрочем безуспешно, обмануть меня. Я знаю, что мои дни сочтены, и хочу дожидаться конца со спокойной совестью. Это и заставляет меня взяться за перо. Вот уже двадцать лет меня гнетет тяжкий груз; но теперь я хочу избавиться от него и почувствовать себя свободным, чтобы принять смерть, как подобает христианину, и чтобы мой дух не тревожили никакие иные дела, кроме моего собственного спасения.

Я думаю, Майте вскоре последует за мной. Ее здоровье тоже подорвано годами страданий, особенно мучительных оттого, что в течение последних пятнадцати лет ты ни разу ее не видел, ничего о ней не знал и — насколько я знаю — даже не написал ей ни строчки, и я видел, что она с каждым годом все глубже погружается в беспросветное уныние; мне это было понятно по самым разнообразным признакам, однако при всем моем опыте священника я так и не смог разгадать, вызвана ли ее боль моральными причинами, или это болезнь духа, или просто следствие слабости, неспособности вырваться из окутавшей ее атмосферы страдания, из опутавших ее тончайших тенет печали, этой воистину дьявольской сети. Бедная моя сестра! Сказать по правде, я не желаю ей долгой жизни, особенно после моей смерти, когда она останется совсем одна. Я был ей опорой — сама она так никогда и не смогла найти утешения в любви к Всевышнему и после моей смерти останется совершенно беззащитной. Надеюсь, я не слишком превозношу свое нравственное влияние на нее, силу моей любви и ту защиту, которую я оказывал ей и какое-то время еще смогу оказать.

Но я не хочу, да и не должен поддаваться тщеславному желанию говорить о себе самом, о сомнениях, которые меня грызут, о тревогах, которые меня мучат и которые я унесу с собой в могилу. Я пишу, чтобы поговорить с тобой о Майте, а не о себе. И не могу отвлекаться на другие темы. Возможно, у меня уже остается совсем немного времени, чтобы писать о ней, и — что уж точно — еще меньше сил для этого, да и те немногие, чтo оставил мне Бог, тают день ото дня, утекают капля за каплей. Однако я, несмотря ни на что, не теряю веры в Его милосердие. Верю, что Он позволит мне окончить это письмо. Придет время, и ты его прочитаешь. Я распоряжусь, чтобы это случилось после смерти Майте. С таким наказом я оставлю его в руках твоей дочери Карлоты, и она передаст тебе его только тогда, когда это уже произойдет. Ты в это время еще будешь жив, дорогой Мануэль. У тебя крепкое тело и здоровая кровь — наследство твоей крестьянской семьи из Астурийской долины, не то что жалкая водица, текущая в наших — моих и Майте — жилах, из-за которой, я знаю, таким коротким будет наш жизненный путь и мы окажемся на небе гораздо раньше, чем подготовим наши души к этому переселению.

Майте спасется. Я молюсь за нее каждое утро и каждый вечер, я ведь знаю, что она невинна как дитя, любое зло отскакивает от нее, как мячик от каменной стены. А зло для Майте — это сама жизнь, ни больше ни меньше: ее течение, требования, ее каждодневный труд. Майте, в сущности, никогда не была подготовлена и не была готова к жизни, она пустилась в нее, как утлое суденышко в бурное море, неспособное противостоять его натиску, и если не погибла сразу, то лишь благодаря какому-то таинственному инстинкту самосохранения, скрытому в глубинах ее существа; то есть я хочу сказать, что, не будучи созданной для плавания б открытом море, она смогла найти тихую и надежную гавань и укрыться в ней. Этой гаванью стал для нее мой дом, мои заботы, мое присутствие, я сам.

Если позволишь, дорогой шурин, я постараюсь в немногих словах объяснить тебе, кто такая на самом деле Майте, чем она была, и чем стала, и чем была ее жизнь те десять лет, которые ты разделял с ней как ее муж, не принимая и — осмелюсь сказать тебе — никогда не понимая ее самое.

Майте росла, не зная забот и волнений, в замкнутом уютном мирке — в семейном гнезде, которое наши родители обосновали в Аренас-де-Сан-Педро; то, что они выбрали для него именно это место, в какой-то степени омрачило их брак, предопределив их отлучение от короны, от двора, от привилегий, которыми обладают члены королевской семьи. Мы были принцами, но не могли так называться; мы стали типичной буржуазной семьей, но все нас знали как принцев. Словом, мы оказались на обочине двух этих миров: от королевского двора нас отдалили, а в другую среду, в более простое общество, где традиции и привилегии имеют гораздо меньшее значение, мы сами не смогли органично вписаться. И жили изолированно. Как на острове. На этом острове мы и родились, я и Майте. Она росла нежной и робкой, но всегда чувствовала защиту брата, я был старше на три года, но опекая ее с первых дней ее жизни, и появление на свет еще одной сестры ничего для нас не изменило; странная, необычная пара, мы прожили наше детство в неразрывном, почти мистическом союзе, скрепленном безмерной любовью, общностью чувств и тайных игр. Я помогал ей превозмочь физическую слабость, страхи, оберегал от незнакомцев, от взрослых, от всех, а она разрешала мне быть ее странствующим рыцарем, что тоже помогало мне чувствовать себя более сильным и отважным, чем мне было дано от природы. Мы были счастливы. И могли бы и дальше оставаться счастливыми, но жизнь предъявила нам свои требования, от которых нельзя было уклониться; я имею в виду внешнюю жизнь, окружающий мир, принудивший тс оставить благословенный сад, где обитали маленькие насекомые и наши маленькие тайны, где порхали бабочки и наши сновидения, святилище наших игр, полное деревянных солдатиков, игрушечных мечей, фальшивых бород и фантастических картин, которыми нас одаривал волшебный фонарь.