Входят трое убийц - Франк Хеллер Страница 49

— Пирожные? — запинаясь, выговорила хозяйка. — Что вы хотите сказать? Уж не…

— Нет, мадам, я не сошел с ума, хотя, возможно, дурно воспитан. Когда я говорю, что юный мистер Джон ел пирожные, я имею в виду миндальные пирожные — коронное блюдо кондитерской. Я пробовал их и должен признать, что они великолепны. Минуту назад я слышал, что вы заказали их нам на десерт. Я понимаю, ничего не стоило сделать так, чтобы мистер Джон лишился этого десерта, достаточно было оставить его без сладкого за дурное поведение. Но, как я уже сказал, со свойственным молодости здоровым аппетитом к жизни он еще до того, как приняться за суп, авансом полакомился десертом. Завидный аппетит, не так ли, мадам?

Ответа доцент не услышал. Движения веера, прикрывавшего лицо старой дамы, становились все медленнее. И вдруг она осела в кресле, как поникший цветок. А доцент совершил неожиданный поступок: он без церемоний вылил стакан воды в тарелку юного Джона.

— Вызовите полицию! — крикнул он дворецкому. — И доктора, но только не доктора Дюрока, а полицейского врача. И быстрее, черт возьми, понятно?

Мартин поднялся с места, снова сел, встал опять и единым духом осушил бокал вина. Доцент пристально посмотрел на него, потом с помощью Эбба перенес старую даму в ее спальню.

А юный Джон с негодованием уставился на свой разбавленный водой буйабес.

Несколько ближайших часов для Кристиана Эбба прошли как во сне. Это был сон, а может, сбивчивый фильм режиссера-сюрреалиста. Вилла кишела чужими людьми, охранявшими все входы и выходы, тут были врач, медицинские сестры, комиссар французской полиции с помощниками. Эбб предпочел бы уйти домой, но Мартин Ванлоо просил и умолял его задержаться с упорством ребенка, который боится остаться один в темноте. Эббу казалось, что прошли бесконечные часы, пока они с Мартином слонялись по гостиной, где странным образом единственной твердой опорой их существования оставался передвижной бар. Мартин то надолго замолкал, то принимался взахлеб говорить, неотрывно глядя на опустевшие бабушкины витрины и между делом, как когда-то прежде, жонглируя бутылками. И вот тут-то — было уже за полночь — Эббу вдруг пришла в голову мысль, первая отчетливая мысль за последнюю неделю. Ну конечно же! Как он не подумал об этом раньше!

— Мартин, — сказал он, — зачем вы украли наполеоновские реликвии? Вы же могли одолжить деньги у меня!

Мартин, который в это время произносил монолог из «Генриха IV» — «Знайте, сэр Джон Фальстаф, что для вас могила разверста в три раза шире, чем для других», — осекся, словно ему влепили пощечину.

— Что вы хотите сказать, Эбб? Что я…

— Я видел вас в парке, когда вы проделывали фокусы с помощью приспособлений, купленных вами в Ницце. А в прошлый раз, когда мы были у вас в гостях и вы, подкатывая к нам бар, разливали коктейли, вы извлекли из витрин реликвии и спрятали их! Я ведь видел, как на другой день вы расплачивались наличными с Титиной. Но почему вы не пришли ко мне? Я не богат, но…

Мартин вдруг обхватил голову ладонями и начал испускать стоны, достойные сирен. Но тут появился доцент в сопровождении банкира. За ними маячили фигуры комиссара и врача — лицо врача было сумрачным.

— Мы можем идти, — сказал Люченс, — нас допросят завтра. Доктор и комиссар возьмут на себя заботу обо всем, что здесь еще нужно сделать сегодня ночью.

— Но что…

— Старуха умерла. Юный Джон выкарабкается.

При последних словах Мартин, который, поникнув, сидел на стуле, вскочил, словно собираясь совершить какой-то отчаянный поступок. Люченс шепнул несколько слов врачу — молодому человеку с умными глазами. Тот понимающе кивнул. И прежде чем Мартин успел опомниться, ему уже вкатили в руку успокаивающий укол. Когда Эбб и его коллеги выходили из комнаты, полицейский комиссар и врач вели Мартина к его кровати.

Они ехали на такси в Ментону по долине, благоухающей ночными ароматами. Доцент вежливо спросил, не пора ли всем ложиться спать. Но Эбб решительно запротестовал. Шоферу было приказано ехать на виллу поэта. Женевьева встретила их негодующими воплями: есть, мол, люди, которым не терпится лечь в могилу, потому что они не ложатся вовремя в постель, но, когда ей рассказали, что случилось на вилле, она покорно исполнила все распоряжения Эбба. Они расположились в кабинете поэта вокруг открытого очага, где горело несколько поленьев оливы, и тут директор банка издал первый за много часов звук: он хмыкнул.

— Понимаю вашу иронию, дорогой друг, — согласился Люченс. — Похоже, я сижу здесь с охапкой лавровых венков, достойных отца Брауна. Но на самом деле я не сделал ничего особенного. Просто обратил внимание на некоторые мелочи и предпринял кое-какие разыскания в архивах ратуши. Вот и все. То, что мои выводы, судя по всему, оправдались, удивляет и меня. А насколько справедлив мой главный тезис, мы не узнаем никогда.

— Но ведь вы говорили, что можете это доказать! — воскликнул Трепка. Видимо, больше всего его задевало, что кто-то обыграл его на собственном поле.

— Я это сказал, — подтвердил Люченс. — Но сказал в ту минуту, когда надо было сломить сопротивление противника. Вы находите это безнравственным?

Купидоновы губки банкира сложились в неописуемую гримасу.

— Понимаю ваше молчание. Красноречивее слов оно говорит: ничего иного и не приходится, мол, ждать от современного теолога. Я заслужил ваше порицание. Само собой, цель никогда не может оправдывать средства. Но поскольку два человека уже погибли и, по меньшей мере, еще одной жизни угрожала опасность, я решил, что могу отбросить сомнения.

— По меньшей мере еще одной жизни? — начал Эбб. — Но каким образом она могла угрожать кому-то еще?

— С вашего разрешения, это я объясню позднее. Не лучше ли начать с самого начала? Собственно говоря, все началось в тот день, когда я пошел к вилле осмотреть место, где наш друг Эбб нашел обрывок оберточной бумаги. Я нашел там еще один, который, судя по всему, имел отношение к первому. Но я нашел и кое-что другое. В углу усадьбы я увидел семейную надгробную часовню, а рядом могильный холмик, который согласно всем законам моей науки должен был быть китайским захоронением. Это открытие настолько противоречило тому, что можно было рассчитывать найти в таком месте, как Ментона, что я решил поехать в центральную библиотеку Ниццы и проверить, нет ли в моих познаниях пробелов и нельзя ли истолковать это захоронение каким-то иным образом. Оказалось, что наш друг Трепка занимается в той же библиотеке. Я случайно заглянул в книги, которые он читал…

Директор банка так и взвился:

— Как? Вы мне этого не говорили! И вы имели нахальство обвинять меня в том, что я заглядываю в ваши карты! Ну ладно, продолжайте!

— Продолжаю. Я обнаружил, что наш друг Трепка штудирует материалы о жизни Наполеона на острове Святой Елены. А я воображал, что он знает эту тему как свои пять пальцев. Но я без труда понял, в чем дело. Как раз в эти дни и он, и я свели знакомство с семейством, которое утверждало, что оно прибыло со Святой Елены и, более того, что его основатель принадлежал к окружению Наполеона. Трепка заявил, что он не встречал такой фамилии в окружении императора, в ответ хозяйка дома показала нам необычные реликвии, которые, казалось, дают основание для ее утверждений. Я понял, почему Трепка занялся этими материалами. А когда в одной из его книг я наткнулся на слова о китайцах в ближайшем окружении императора, мои мысли совершили невольный скачок и вернулись к исходному пункту моих изысканий — китайской могиле в Ментоне. Когда Трепка в тот же вечер сказал, что Мартин Ванлоо похож на бюст бога благоденствия на столе у Эбба, в моем мозгу произошло нечто вроде короткого замыкания.