Мятежная дочь Рима - Уильям Дитрих Страница 52

Но теперь долгая скачка сказалась-таки на нем. На Марка навалилась свинцовая усталость. А клубящийся вокруг ног серый туман поднимался вверх, и вместе с ним росла его неуверенность.

— А это точно известно, что все наши беды уходят корнями именно сюда, в это ущелье? — спросил он у центуриона, который лежал на земле на краю обрыва возле него. Это был Лонгин.

— Так уверяет наш шпион. А разве в жизни можно быть хоть в чем-то уверенным, префект?

— Но мне не хотелось бы нападать на ни в чем не повинных людей.

— Отличить виновного от невинного тут, у нас на севере, не так-то легко. Вожди племен, которые еще вчера клялись вам в вечной дружбе, наутро могут велеть своим людям перерезать вам глотку. А племя, еще летом смиренно покорившееся Риму, с наступлением зимы начнет изводить вас бесконечными набегами. Кровавая наследственная вражда, постоянные кражи скота — без всего этого для них просто нет жизни. А друиды всегда боялись и смертельно ненавидели Рим. Ведь это мы отняли у них власть, без которой они не мыслят себе жизни.

— Все это мне уже известно. Я просто хочу быть до конца уверенным…

— А уверенность, префект, — это только для мертвых, — раздраженно буркнул Лонгин. Центурион явно начинал терять терпение. Впрочем, неудивительно — ни один из солдат не пойдет за командиром, который и в самом-то себе не слишком уверен, что уж говорить о других. Неуверенность командира рождает страх.

— Я читал, что они умеют видеть будущее, — буркнул Марк. — Будучи еще простым солдатом, Диоклетиан как-то попытался обсчитать хозяйку таверны. А друидская ведьма, уличив Диоклетиана в жульничестве, подняла его на смех. Тогда он в шутку бросил, что если когда-нибудь станет императором, то, мол, тут же исправится. Тогда колдунья в ответ предрекла, что он непременно станет императором — но только, мол, после того, как убьет кабана. Тоже вроде как в шутку.

— И он отправился на охоту? — с жадным любопытством спросил Лонгин. Эту историю ему еще не доводилось слышать.

— Нет, он забыл о предсказании. Но для того чтобы надеть на себя императорский пурпур, ему пришлось убить префекта преторианской гвардии. А его звали Апер (кабан).

— Может, ей просто повезло, — рассмеялся Лонгин. — Но если бы ваши хваленые друиды могли и впрямь видеть свое будущее, то сейчас бы улепетывали во все лопатки!

Отодвинувшись от края ущелья, Марк поднялся во весь рост и так стоял, словно сверкающий ангел мщения. Как всегда в Британии, на рассвете было довольно свежо, сочная зеленая трава доходила почти до колен, на деревьях уже распускались листья. Все вокруг было мокрым от утренней росы, не просохшие еще листья отливали серебром. Кавалеристы воткнули свои копья древком в землю — в лесу от них было бы мало пользы — и расположились Евклидовым прямоугольником на вершине холма. В такое утро нужно не сражаться, а писать стихи, с горечью подумал Марк. Но он явился сюда за славой, он должен здесь, у Адрианова вала, доказать, чего он стоит, а чтобы сделать это, нужно сражаться. И для начала принять решение, ясное и безошибочное. Тут, в этом ущелье, он кровью смоет оскорбление, нанесенное его невесте. Здесь он докажет, что ничем не хуже Гальбы Брассидиаса. Докажет собственному отцу. Братьям. И своей молодой жене.

Вот только Клодий… справится ли он с порученной ему задачей?

— Поставьте мальчишку командовать одним крылом, — потихоньку посоветовал ему накануне Гальба. — Он либо победит, либо падет на поле битвы. И наша с вами проблема так или иначе будет решена.

Это был еще один из грубоватых советов, которые с такой легкостью давал ему старший трибун. Казалось, ни сомнения, ни угрызения совести Гальбе неведомы. О философии он явно не имел ни малейшего понятия, ни о чем особо не задумывался и при этом никогда не колебался. И однако, этот человек имел на солдат такое влияние, которое даже Марка заставляло скрипеть зубами от зависти.

Префект повелительно махнул рукой, и солдаты вскочили в седла. Лошади, почуяв, что наступает решительная минута, зафыркали. Слабо звякнули боевые мечи, и неприятный холодок пополз по спине у Марка, как бывало, когда ему в детстве случалось царапнуть ногтем грифельную доску. То, что столько людей беспрекословно повинуются его приказам, до сих приводило его в изумление. Неудивительно, что Гальба это обожает! Лонгин уговаривал его спуститься в ущелье пешком, мотивируя это тем, что кавалерии, мол, неудобно действовать в такой чаще. Но Марк, предполагавший наткнуться внизу на кучку грязных варваров, жаждал погони. Облаченные в тяжелые доспехи римляне давно уже успели понять, что преследовать варваров лучше всего верхом. А их враг, в свою очередь, тоже успел уже понять, что скрыться от погони удобнее всего можно, рассыпавшись в лесу или укрывшись меж отрогов гор, где кавалерия теряла свои преимущества и не могла состязаться с ним в скорости. Итак, быть по сему, решил Марк — оказавшись в ловушке, друиды будут либо зарублены там же, в своем убежище, либо они перебьют их на открытом месте. А лес им не преграда. Петрианцы часами упражнялись в преследовании варваров в гуще леса.

— Дай сигнал второму крылу, — скомандовал он. — Пришло время захлопнуть ловушку.

Флажок взлетел и упал. С противоположного края оврага им ответили таким же сигналом. Потом сигнальщик приложил к губам длинную трубу, для верности другой рукой обхватив свой затылок, чтобы как можно сильнее прижать к губам мундштук. Щеки его побагровели от напряжения. Рев трубы, низкий и угрожающий, эхом прокатился по ущелью, и испуганные птицы, всполошившись, стаями взмыли в небо. Потом, точно догадавшись о приближении опасности, они дружно ринулись вниз, куда-то к подножию холма, и сразу же стало светлее, словно они крыльями слегка разогнали туман. Тускло замерцало серебро, когда облаченные в доспехи римляне полумесяцем сомкнулись вокруг ущелья, где росли священные дубы друидов. Как раз в тот момент, когда они лавиной покатились вниз, солнце, выглянув из-за горизонта, превратило клубящуюся дымку тумана в расплавленное золото. Это выглядело как обещание. В лесу хрипло, словно предвещая недоброе, взревела другая труба.

Кельты! Значит, варвары там, внизу, как им и говорили!

Римляне, проломившись сквозь чащу на краю ущелья, натянули поводья, сдерживая лошадей, не различая между стволами деревьев ничего, кроме каких-то неясных силуэтов. Деревья росли так часто, что солдаты видели лишь тех своих товарищей, кто оставался совсем рядом. Поколебавшись, они осторожно двинулись вниз, рассчитывая встретиться в центре ущелья. Под зеленым шатром леса все по-прежнему было серо, деревья, выступавшие из тумана, словно серые призраки, со всех сторон тянули к ним костлявые руки. Лошади, то и дело проваливаясь в ямы, коварно прятавшиеся под толстым, упругим ковром прошлогодних листьев, скользили в жидкой грязи. Спускаясь все ниже, люди постепенно утратили всякое чувство направления. Окончательно растерявшись, они просто заставляли лошадей двигаться вперед, ориентируясь по крикам своих же товарищей, и шли наугад, практически вслепую, шаря по земле в поисках хоть каких-нибудь следов. Это смахивало на игру. Наконец один за другим они замерли, напряженно ожидая крика или свиста стрелы, возможно, хруста сломанной ветки, команды «Вперед!», но все было тихо. Лес будто прикусил язык, злорадно наблюдая их растерянность.