Не плачь - Мэри Кубика Страница 6

Ну а мне просто нравится само звучание слова. По-моему, такое прозвище тоже подошло бы этой девушке, хотя волосы у нее совсем не темные, а переливчатые. Она окутана таинственностью, словно скрыта под капюшоном монашеской рясы. Но я не люблю кофе… Потом я замечаю на ее тонком запястье жемчужный браслет – он кажется слишком маленьким даже для ее узкой руки. Эластичный шнурок, на который нанизаны молочно-белые жемчужины, туго натянулся и врезается в кожу – наверное, если снять его, можно будет увидеть красный след.

Жемчужины потускнели и стерлись по краям.

Она то и дело машинально дергает шнурок, но потом отпускает, и браслет снова врезается в кожу. Ее простой жест завораживает. Дерг. Дерг. Дерг. Я какое-то время наблюдаю за ней, не в силах оторвать взгляд от браслета и ее гибких рук.

Жемчуг решает дело. Никакая она не Капучетта, решаю я. Буду звать ее Перл – Жемчужиной!

В кафе входит группа прихожан; они бывают у нас каждую неделю в одно и то же время. Они занимают свой обычный большой стол, за которым умещается десять человек. Хотя они ничего не заказывают, им сразу приносят два кофейника. В одном обычный кофе, в другом – с пониженным содержанием кофеина. Им ничего и не нужно заказывать, все и так известно. Они бывают у нас каждое воскресное утро: теснятся за одним и тем же столом, страстно обсуждают такие вопросы, как проповеди, священники и Священное Писание.

Официантка Косичка три раза подряд выходит на перекур. Когда она наконец возвращается, от нее воняет табачной фабрикой. Я вижу ее желтые зубы, когда она убирает в карман передника скудные чаевые и тяжело вздыхает. Полтора доллара, причем четвертаками.

Она извиняется и говорит, что ей нужно в туалет.

Обстановка в кафе приближается к нормальной. Правда, сейчас в зале Перл – девушка с переливчатыми волосами. Она смотрит в окно на разноцветные дома и пестрые маркизы. С ней кафе словно преображается. Она что-то ест. Присмотревшись, вижу, что ей принесли яичницу-болтунью с английским маффином, который она намазала маслом и клубничным джемом. Ей подливают кофе. Во вторую чашку она высыпает два пакетика сухих сливок и розовый пакетик сахарозаменителя, который даже не размешивает. Неожиданно ловлю себя на том, что не могу оторвать взгляда от ее рук. Слежу, как она подносит кружку к губам и делает глоток.

И тут в мои мысли врывается тоненький металлический голосок Придди.

– Алекс! – зовет она, я оборачиваюсь и вижу, что она манит меня к себе скрюченным пальцем. Ногти у нее выкрашены в ярко-оранжевый цвет. На стойке перед Придди картонная коробка и пластиковый стакан с газировкой из автомата. В коробке лежат сэндвич с беконом, салатом и помидорами, гора жареной картошки и маринованные огурчики. Все как всегда. Доставки у нас нет, но для Ингрид Добе мы делаем исключение. И сегодня моя очередь нести ей обед. Обычно я с нетерпением жду походов домой к Ингрид – хоть какое-то разнообразие, – но сегодня не такой день. Сегодня я предпочел бы остаться.

– Я? – спрашиваю как идиот, глядя на коробку, и Придди отвечает:

– Да, Алекс. Ты.

Я вздыхаю.

– Отнеси это Ингрид, – обращается ко мне Придди. Никаких «пожалуйста», никаких «спасибо», просто приказ: – Иди!

Я медлю долю секунды, не сводя взгляда с девушки с переливчатыми волосами – Перл. К ее столику подходит Рыжик и в третий раз подливает ей кофе.

Перл сидит у нас уже час, а может, и два. С едой покончено, но она не уходит. Со стола убрали. Прошло добрых полчаса с тех пор, как Рыжик положила на стол чек рядом с кофейной кружкой. Она раза три спрашивала, не хочет ли Перл что-нибудь еще, но та лишь качает головой и отвечает, что ей ничего не нужно. Рыжик все больше досадует; ей не терпится получить очередные скудные чаевые, на которые она начнет жаловаться, как только Перл уйдет. Но пока она никуда не уходит. Сидит за столиком у окна, смотрит на улицу, мелкими глотками тянет свой кофе. Она явно не спешит.

Я обещаю себе поторопиться. Может быть, успею вернуться до того, как она уйдет.

Почему? Сам не знаю. По какой-то причине мне хочется быть здесь, когда она встанет из-за стола. Мне хочется видеть, как она снова натянет на голову черную вязаную шапочку, скрывающую переливчатые, колорированные волосы. Посмотреть, как она обмотает шею шарфом, закинет на плечо холщовую сумку. Наденет пальто в черно-белую клетку. Я хочу видеть, в какую сторону она пойдет.

Обещаю себе поторопиться; я вернусь до того, как она уйдет. Повторяю одно и то же снова и снова. Если я правильно рассчитаю время, может быть, когда я доставлю Ингрид заказ и вернусь, мы с ней столкнемся в дверях. Может быть.

Я придержу ей дверь. И скажу: «До свидания, приятного вам дня».

Спрошу, как ее зовут. «Вы недавно приехали к нам?» – спрошу я.

Может быть. Если я правильно рассчитаю время.

И если не буду трусить, как последнее дерьмо, – что, скорее всего, и произойдет.

Ради быстрой пробежки через дорогу куртку можно не надевать. Хватаю коробку, стакан и, пятясь, выхожу в застекленную заднюю дверь, толкнув ее спиной.

На улице ветер норовит вырвать коробку у меня из рук. В такие минуты я жалею, что у меня нет волос. То есть они есть, но их мало. Хочется, чтобы их было гораздо больше, чем мой ежик, который совсем не согревает ни кожу на голове, ни уши. Конечно, можно было надеть шапку и куртку. Но на мне форма, обязательная для всех служащих кафе: дешевые клетчатые брюки, белая рубашка, застегнутая сверху донизу, и черный галстук-бабочка. Словом, выгляжу я ужасно; предпочитаю не появляться на публике в таком виде. Правда, Придди не оставляет мне другого выхода. Рукава рубашки хлопают на ветру, ветер забирается под полиэстер, и он раздувается, как парашют или воздушный шар. На улице холодно, не выше пяти градусов. И ветер – какой сильный ветер! Следующие четыре месяца все только о нем и будут говорить. На дворе еще только ноябрь, а метеорологи уже предрекают холодную зиму, одну из самых холодных в истории, с двадцатиградусными морозами, сильными ветрами и обильными снегопадами.

Зима в Мичигане, ну кто бы мог подумать?!

Ингрид Добе живет в деревянном коттедже под двускатной крышей – такой стиль называется кейп-код. Ее домик построили в сороковых или пятидесятых годах прошлого века. Дом выкрашен в голубой цвет, а ставни на окнах синие. Крыша довольно высокая. Дом выглядит крепким и симпатичным. Он старомодный, но милый, какой-то идиллический. Летом, конечно, на улице шумно, но в такое время, как сейчас, шума почти нет. У нас тихо.

Если Ингрид стоит у слухового окна в мансарде, она отлично видит сверху все, что происходит в кафе. Я замечаю ее – она стоит у окна, как призрак, не сводя с меня взгляда, пока я пропускаю машину, а потом перебегаю дорогу. Она машет мне рукой из-за стекла. Я машу в ответ и вижу, что она отходит от окна. Я поднимаюсь по ступенькам на широкое белое парадное крыльцо и тут же слышу громкий скрип дверных петель. Потом хлопает сетчатая дверь соседнего синего дома, в котором доктор Джайлс, городской мозгоправ, устроил свою приемную. Он появился у нас меньше года назад. Кошусь в его сторону – он стоит в дверях и прощается с пациенткой, а потом, сунув руки в карманы, озирается по сторонам, как будто ждет еще кого-то. Интересно, обнимает ли он пациентку на прощание до того, как она выходит на крыльцо? Я почти уверен, что да; неловко обнимает одной рукой, на что не решился бы на публике. И вот что странно. Он смотрит на часы. Потом озирается по сторонам. Налево, направо, прямо. Следующий пациент опаздывает, а доктор Джайлс не хочет ждать. Похоже, он обиделся на то, что приходится ждать. Я понимаю это по его косящим глазам, по чересчур прямой спине, по тому, как он скрещивает руки на груди.