Есть, господин президент! - Лев Гурский Страница 62

– Что еще за пирожные? – спросил я самым безразличным тоном.

– С изюмом, – радостно объявил Погодин. – Экспериментальная партия. Называются… это… «Парадокс»! «Парадокс с изюмом».

Органон глянул на босса с чувством превосходства и уточнил:

– «Парацельс» они называются, Иван Николаевич.

– Что-о-о-о-о? – Я вздрогнул. – Ка-а-ак ты сказал?

– «Парацельс с изюмом», – повторил Органон. – Я хорошо запомнил, Иван Николаевич. Дурацкое название, правда?

Тем, кто выехал из Краснопольского с утра пораньше, Рублевка могла показаться Землей после ядерной войны: птицы не поют, лягушки не квакают, на трассе – шаром покати, в коттеджах – кладбищенская тишина. Все живые отсыпаются. Даже хищные мутанты – зебролюди племени ГИБДД – еще не выползли из нор.

Первые полчаса Макс вел мотоцикл молча. Затем печально произнес:

– Это похоже на инфекцию гриппа.

– Ты о чем? – не поняла я.

Ход его мыслей часто был для меня загадкой. Возможно, в самых ответственных случаях он тщательно строил фразу сперва на своем немецком, а затем уже мысленно переводил ее на русский. За это время я, конечно, успевала напрочь забыть тему нашего разговора.

– О неприятностях, – ответил Макс. – Все началось с того покойника в «мерседесе». Сначала неприятности были у него, потом они стали у меня, затем перекинулись на тебя, а теперь еще и Окрошкин. И, мне кажется, во всем виновата «Магнус Либер Кулинариус». Что-то с этой книгой не так. Парацельс, наверное, сам это чувствовал. Потому и остерегся писать ее во второй раз.

– Да-а, докатились. Только мистики нам не хватало для полного счастья, – вздохнула я. – Хорошо еще, нам на первом курсе читали диамат. Жизнь есть способ существования белковых тел… Материя первична, дух вторичен… И, кстати, никакой из духов не может вселиться в книгу. Потому что книга, дорогой Макс, – это всего лишь множество нарезанных в четвертку листов бумаги разного формата, собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Знаете ли вы, герр Кунце, что такое клейстер?

– Знаю, – серьезно ответил Макс. – У Парацельса была своя рецептура и для клейстера, особая. Я читал про это у Зудхоффа. Страницы должны были держаться намертво. Если попробуешь быстро и исподтишка дернуть страницу, ровно никак не получится… Ты заметила, что наш лист не вырван из книги, а аккуратно вырезан?

– А какая разница, вырван он или нет? – удивилась я.

– Разница есть, – пояснил Кунце. – Выходит, занимался этим сам владелец… один из владельцев, и, скорее всего, не автор. Тщательно резал, никуда не торопясь. Может быть, он собирался продавать книгу по частям. Или, может, хотел кому-то показать товар, но боялся отдавать книгу целиком. Или, допустим…

– Меня сейчас не очень волнует, кто, что и откуда выдернул, – прервала я Макса. – Это успеется. Мы тут занимаемся теорией, а Окрошкина тем временем чуть не убили. И сделали это не наяды или дриады какие-нибудь. Его покалечили вполне реальные мерзавцы. Вроде тех, которые напали вчера на нас, а еще раньше – на тебя.

– Мы должны были обратиться в полицию? – спросил наивный Макс.

Да уж, с горечью подумала я, моя милиция нам особенно поможет. А догонит – еще и добавит. Папочка был прав: максимум, на что способны сегодня люди в форме, – это расследовать кражу пары деревенских куриц. Причем одна из двух наверняка к хозяину обратно не вернется. Мент – он ведь тоже куриную лапшу уважает.

– В милиции у нас даже заявление не примут, – просветила я недотепу. – Что мы им расскажем? Что один сукин сын пытался отнять у меня «Искусство еды» с автографом автора? Так ведь не отнял же… О! Ментам еще можно рассказать про Парацельса. Как у него в Китай-городе книжку стырили пятьсот лет назад. Вдруг заведут дело по вновь открывшимся обстоятельствам?

– Почему ты на меня сердишься? – внезапно сказал Макс. – Я же чувствую, Яна, ты на меня в обиде. Я что-то сделал не так?

– Ничего я не сержусь, вот еще выдумал… – фыркнула я и хлопнула рулевого по черному кожаному плечу. – Глупостей не говори, а следи-ка лучше за дорогой. А я тебе объясню наш план.

– План? Он у нас имеется?

Впервые за все утро в голосе Макса сквозь уныние проклюнулось что-то вроде робкой надежды. Он-то, наверное, думал, что беда с Окрошкиным выбьет меня из седла надолго. Плохо же он знает Яну Штейн! Чем сильнее меня пригибают извне, тем энергичней я потом распрямляюсь. Ничего сверхъестественного: принцип пружины.

– Само собой, имеется, – авторитетно подтвердила я, – у нас будет плановое хозяйство. Рыночная стихия в этой отрасли не катит… В общем, я вчера все обмозговала и более-менее представляю наш распорядок действий. Вариантов мало, но они есть. Поиск по ресторанным меню, как и советовал Тринитатский, мы продолжим, это остается, но главное пока – Адам Васильевич. Я хочу понять, кто на него напал и что хотели эти козлы. Если они из одной компании со вчерашними, ну со свастикой, – это одна версия. Если мерзавцы посторонние – другая. В любом случае я сегодня же вечером навешу Окрошкина в больнице…

– Разве такое возможно? – не поверил Макс. – Я думал, что в палату реанимации никому не пройти, кроме врачей.

– Ты очень правильно думал, – согласилась я, – почти никому. Кроме врачей, а еще ближайших родственников. Которых, к сожалению, у Адама Васильевича нет. Ни братьев, ни сестер, ни детей. Он даже шутил по этому поводу: я, говорил, в молодости дурака свалял – на Еву пожалел одного ребра, а с посторонними женщинами мне не ужиться никак… В общем, я вчера уговорила папу надавить на Дамаева. Тот, конечно, посопротивлялся, но разве с папочкой ему сладить? Теперь я официально внесена в список посетителей как родственница, Рашид Харисович при мне звонил в Кремлевку. Кстати, общий пропуск в тот корпус тебе тоже выписали. Я сказала, что никуда не хожу без своего охранника…

Черная кожаная спина передо мною уважительно дрогнула.

– Яна, ты очень умная, – торжественным голосом сообщил мне Кунце. – Ты деловая. И еще, как у вас говорят, пробивная. То есть тебе не страшны препятствия. Я рад, что ты не сердишься.

На самом деле я, конечно, была слегка рассержена – не столько на Макса, сколько на себя. Точнее, на свое преступно-бабское легкомыслие. Оно же – неумение отсекать личное во имя общего.

Услышав вчера жуткую новость про Окрошкина, я была обязана день и ночь напролет думать о главном – о состоянии здоровья любимого учителя, попавшего под капельницу. Но я, помимо этого, ухитрялась еще зачем-то забивать голову и всякими другими, менее ценными и менее правильными мыслями. Думала я, например, о кошке Пульхерии, которая после вчерашнего цирка опять превратилась в самую обычную трехцветную Пулю – без признаков Вольфа Мессинга и Куклачева. Мне даже показалось, что кошка моя была озадачена своими же фокусами. Во всяком случае бассейн во дворе она обходила стороной, водяные брызги игнорировала, а с сиамскими красотками предпочитала не пересекаться. Да те и не жаждали.