Когда ад замерзнет - Алла Полянская Страница 7

И я потратила последние деньги, чтобы оплатить этот дурацкий памятник, потому что никаких других пригодных для этого родственников у Виталика нет.

Хотя я тоже никакая не родственница. И спросите у меня, зачем я это сделала, я не отвечу.

— Закончили, хозяйка.

Грязноватый потный мужик воткнул лопату в перекопанную землю — ее осталось немало после того, как срыли могильный холм и установили памятник. Все, что я могла и считала нужным сделать для сукина сына, я сделала, остальное теперь его проблемы.

— Держи.

Я отдала деньги бригадиру, он деловито пересчитал их, поплевывая на грязные пальцы. Это хорошо, что сам памятник я оплатила еще перед отъездом из дома, и сейчас отдаю деньги просто за работы по установке, но и это для меня разорительно.

— Порядок, как договаривались. — Мужик кивнул подельникам: — Живее собирайте инвентарь, скоро стемнеет уже, нечего тут валандаться.

Ну, допустим, еще не скоро стемнеет, но уже пятый час, и сумерки рядом.

— Можем подвезти. — Бригадир оглянулся вокруг и многозначительно кивнул на солнце, клонящееся к закату. — Мы как раз в центр едем.

— Спасибо.

Я бреду по кладбищу, впереди лениво переговариваются мужики, только что установившие памятник на могиле Виталика Ченцова, и у меня странное чувство — словно во всем мире осталось только это кладбище и мы вообще единственные выжившие.

При этом я понимаю, что если так, то я в беде.

Я и так в беде, но в данный момент мне нужно выбраться куда-то, где я буду видеть не только могилы.

Микроавтобус, на котором приехала бригада, стоит в широком проходе между кварталами кладбища. Мы грузимся внутрь, я устраиваюсь рядом с дверцей на протертом сиденье, и это всяко лучше, чем топать отсюда пешком, когда дело к вечеру, а вокруг — нескончаемые кварталы крестов и памятников. Не то чтоб я боялась кладбищ, дело не в этом, а просто как-то неприятно, особенно когда никого нет, так что я принимаю предложение насчет подвезти. И хотя запах в автобусе очень густой, я терплю, потому что плохо ехать лучше, чем хорошо идти.

— Я выйду здесь, если можно.

Воздух очень свежий, а мне нужно проветриться — и после кладбища, и после небольшого пространства микроавтобуса, где сидели четыре потных гражданина, причем свежий запах пота смешивался с застарелым. И я даже представить себе не могу, что такой вот самец явится домой, где его ждет какая-то женщина… Какая женщина, если она, конечно, не резиновая, согласится разделить постель с чуваком, воняющим так, что глаза ест?

В городе недавно прошел дождь. В Александровске дождь идет как-то полосами, вот тут он есть, а через три квартала его нет. И я сейчас иду по улице, где он был. И пахнет свежими лужами, мокрым асфальтом, влажным тополем, люди торопятся по своим каким-то делам, а я хочу есть.

На углу в ларьке торгуют булочками и горячими хот-догами, и мне ужасно хочется купить хот-дог, но нужно экономить.

— Булочку с повидлом, пожалуйста, и чай.

Булочки здесь очень дешевые отчего-то, это я уже знаю, а чай вообще стоит копейки. Правда, это не настоящий чай, а просто пакетик, брошенный в картонный стаканчик с кипятком, но это сейчас неважно. Я могу посидеть в сквере, съесть горячую булочку, запивая этим ненастоящим чаем, и ощутить город и жизнь вокруг.

— Вчерашних булок три штуки осталось, заберешь? — Пожилая тетка-продавщица протягивает мне пакет с булочками. — Бесплатно, бери. Хозяин велит выбросить, а они совсем хорошие, зачерствели только чуток, так ты их в микроволновку — и будут как новые.

У меня нет микроволновки, но это неважно. Все равно еда начинает мне вонять, стоит мне проглотить три-четыре куска чего угодно. Только чай и булочки идут более-менее да растворимые супы, они и сами по себе имеют резкий запах.

— Спасибо.

Я не хочу думать, почему эта тетка отдала мне булочки. Наверное, вид у меня какой-то заморенный, но меня это не волнует. Я допиваю чай и бреду в сторону дома — своего нового дома, если его можно так назвать. Мне нужно пробраться туда так, чтобы не натолкнуться ни на кого из соседей. Это еще один мой новый ритуал и такая занимательная игра — проскользнуть в свою дверь так, чтоб никого не встретить, и пока мне это удается. Если раньше я старалась выходить только после наступления темноты, то потом я нашла вход на так называемую черную лестницу — когда-то по ней ходили прислуга, поставщики и прочие граждане, которых нежелательно было видеть на парадных ступеньках. Эта лестница совсем недалеко от моей квартиры, она забита досками — вернее, была забита наглухо, а теперь уже нет. И если мне надо выйти днем, я спускаюсь в полуподвал, а чтоб вернуться, мне нужно просто обойти дом и отодвинуть доски, и тогда я оказываюсь перед узкой лестницей, ведущей вниз, — там когда-то, наверное, была кухня, а теперь это просто большое пространство в подвале, но из него можно попасть в верхний коридор, и сразу моя дверь. Тут главное — открыть ее, а я пока не привыкла к нелепому замку.

Когда я запираюсь изнутри, меня немного отпускает.

У стены стоят две картины — все, что я смогла взять из своей прошлой жизни. Эти картины рисовала моя мама — она была художницей, но очень странной — она никогда не завершала свои картины. И вот эти полотна единственные, которые она все-таки закончила. Я по сей день точно не знаю, почему она так делала — начинала что-то писать и на полдороге бросала, просто теряла интерес. Я думаю, семья и возня с детьми убили ее вдохновение, хотя я как раз делала все, чтобы не доставлять ей хлопот, так что я к смерти маминого вдохновения непричастна.

В мансарде нашего дома у нее была мастерская со стеклянным люком в потолке — «для света», и там за годы собралось множество начатых и брошенных картин.

И только эти две мама все-таки довела до конца.

На одной из них кувшин с цветами, я помню и сам кувшин, и цветы, которые собрала на лугу и принесла домой, а мама взяла этот букет, поставила в кувшин и принялась смешивать краски. На нее иногда нападало невероятное вдохновение, просто оно так же быстро от нее сбегало, но не в тот раз. Мы были на даче только вдвоем, и маму ничто не отвлекало, а потому она весь день рисовала этот букет и дорисовала до конца, и когда папа через пару дней привез из летнего лагеря моих сестер, картина уже была готова. Помню, как папа был удивлен и рассматривал картину, узнавая цветы. А я теперь думаю, что маму всегда что-то отвлекало, и вдохновение уходило, испуганное домашней возней, постоянными детскими ссорами и бытовыми делами.

На вторую картину я пока смотреть не могу, но цветы меня радуют.

А меня мало что сейчас радует.

Я достаю телефон и ставлю его на зарядку. Так-то, конечно, звонить мне некому, кроме потенциальных работодателей. В сумке пакет с булочками — что ж, очень кстати, голод скоро вернется. И надо как-то пропихивать в себя еду, воняющую, как скотобойня. Я понимаю, что это галлюцинация, но запах всегда приходит.