Акведук на миллион - Лев Портной Страница 9

— И это прозвище — Коломбина, — повторился князь Адам. — Никто так Нарышкину не называет.

Я с удовлетворением заметил, что друзья увлеклись и, сами того не заметив, перешли на серьезный тон.

— В любом случае не оставлять же безнаказанным фельдмаршала! Не для того государь назначил его военным губернатором, чтобы он чинил беззаконие, — сказал я и пожалел об этом. Моя филиппика пробудила Николая Николаевича. Он вспомнил, что не собирался придавать значения случившемуся со мной.

— Беззаконие, говоришь? — вскинул он брови.

— Да где ж это видано — человека кнутом пороть! А? Николай Николаевич! — Я пошел в атаку, решив — пан или пропал. — Вы же, вы ближайшие сподвижники государя! Для чего же ваш комитет? Разве не для того, чтобы таких губернаторов в шею гнать?! Господи! Да мы же молоды, полны сил, сам царь на нашей стороне! Все в наших руках! Вспомните, как год назад мы вернулись в Россию, — весна, оттепель, император сам призвал нас, все в наших руках! Нельзя упустить этого шанса! Как сто лет назад Петр развернул Россию лицом к Европе, так и мы! Мы можем превратить Россию в европейское государство, с конституцией, с правами…

— Эк ты разошелся, — покачал головой Новосильцев.

— Год прошел, а воз и ныне там! — отрубил я. — Еще хуже сделали. Коллегии упразднили, вместо них министерства. Говорили об ограничении самодержавной власти, а на деле усиливаем ее! Разве этого от нас ждет история? Сам император сказал: «Дайте мне конституцию»! А мы — что?

— Вот завелся, — нахмурился Николай Николаевич. — Гнать, говоришь, фельдмаршала в шею… А взамен — кого? Сам же на нас нападаешь за то, что на службу пошли!

— И буду нападать! — с горячностью воскликнул я. — Знаете, что Александр Николаевич говорил мне?

— Сделай милость, расскажи.

— С удовольствием. Он предупреждал, что ни в коем случае не должны мы соглашаться на чины и звания. Комитет — и все. Мы вне системы. Мы должны быть над ней, и только тогда сможем реформировать ее. А изнутри ничего не выйдет, система переломает нас, под себя подомнет! Вот Радищев, царство ему небесное, — я перекрестился, — и предупреждал об этом. Говорил, что противники наши заманят нас в ловушку. Скажут, хватит болтать, пустые слова, какими бы ни были передовыми, никому не нужны. Покажите на деле, на что вы способны! Идите-ка, поработайте: ты — министром, ты — губернатором. И как только мы согласимся, тут же и проиграем.

Я повернулся к Чарторыйскому, ища поддержки, ведь князь такой удачный образ подобрал — «действительность сломает нас железной пятой!». Хорошо сказал. Но теперь умолк. Впрочем, несмотря на байку про поручика Шубина, он, как я видел, мои слова серьезно воспринял, а молчал, видимо, потому, что не хотел тратиться на пустые споры. Князь Адам сидел, задумавшись. Остывал нетронутым его кофий. Мысли Чарторыйского витали далеко за пределами этого дома, но очевидно, что их ход направлялся полученными от меня сведениями.

— Ну давайте, давайте с малого начнем! Доложите государю о выходках военного губернатора, — предложил я.

— Так ты за идею борешься? Или отомстить обидчику ищешь способ? — спросил Новосильцев. — Не отвечай, не важно. Послушай дельного совета, Воленс-Ноленс. Забудь ты эту историю…

— Какую? — насупился я.

— Все, что с тобой случилось. Раны до свадьбы заживут. Глядишь, еще и Михаила Федотовича погулять пригласишь.

— Значит, говоришь, они называли его Длинным, — очнувшись вдруг, промолвил князь Адам. — А ведь и Николай Зубов человек сложения атлетического.

— Исключено, — глухо произнес Николай Николаевич. — Я уверен, никогда Александр никого из братьев Зубовых на службу не вернет.

Хозяин дома преобразился, признаков веселости как не бывало. Он смотрел на Чарторыйского с укором, а когда взгляды их встретились, Николай Николаевич с сожалением потупил взор.

Князь Адам улыбнулся натужно, потер руки, проглотил холодный кофий и сказал:

— Значит, Воленс-Ноленс, говоришь, по бристолям пройтись… Княжны Нарышкиной…

— Ладно, друзья мои. — Я поднялся из кресла. — Пожалуй, и впрямь стоит мне успокоиться. Я провел тяжелую ночь и нуждаюсь в отдыхе.

— И то правда, братец, — улыбнулся Новосильцев. — Я велю подать карету.

Он смотрел на меня так, как благодарные родители смотрят на разумное дитя, когда ребенок вовремя удаляется в свою спаленку. Я понимал, едва за мною закроется дверь, Новосильцев и Чарторыйский начнут всерьез ломать голову над вопросами: кто такой этот Длинный и что затевают граф Каменский сотоварищи?

И вдруг у меня в голове словно вспыхнуло воспоминание. Я чуть было по лбу себя не хлопнул: как же это раньше не заметил столь важных фактов? Российский посол в Лондоне граф Семен Романович Воронцов писал, что замолвит словечко за меня двадцать восьмого октября на известном, как он выразился, торжестве. Двадцать восьмое октября! Заговорщик в доме генерал-губернатора называл эту же дату. На этот день они запланировали исполнение черного замысла! Выходит, они намерены совершить нечто ужасное в присутствии самого императора…

Я взглянул на Николая Николаевича. Статс-секретарь его величества конечно же не просто знает, а сам и планирует участие императора в торжествах. Спросить его, что намечено на двадцать восьмое октября?..

— Что-то еще, Воленс-Ноленс? — Голос Новосильцева вывел меня из оцепенения. — У тебя вид такой, словно вспомнил о чем-то важном.

— Нет-нет, ничего, пустяки, — ответил я.

— Тогда до скорого, — промолвил он.

Если бы меня выпороли второй раз, я бы меньше расстроился, чем от разговора с Новосильцевым и князем Чарторыйским. Я и вправду возлагал на визит к Николаю Николаевичу большие надежды: граф Строганов, Новосильцев, граф Кочубей и князь Чарторыйский входили в ближний круг молодого государя. Первые двое были моими друзьями. О, как я желал стать пятым членом «партии молодых людей»!

Сегодня втайне я тешил себя надеждой, что мои сведения станут поводом для представления Александру Павловичу. Я испытывал жгучую обиду каждый раз, когда по окончании приема четверо избранных удалялись во внутренние апартаменты, где их ждал государь, а я уезжал домой в числе прочих приглашенных. И винил в первую очередь своих друзей. Неужели они не могли замолвить обо мне словечко?!

Сами же твердили: ни почестей, ни наград, — ничего для себя лично! Так отчего же ревновали тогда и столь тщательно оберегали свои привилегии? Ведь и я не хотел ничего для себя лично, только служить царю и Отечеству! Но я чувствовал: доступ к его величеству — уже сам по себе такая привилегия, что все остальные награды и почести меркли в сравнении. И стыдно признать, но каждый из четверки избранных втайне жаждал остаться единственным.

Друзья не раз обещали, что поговорят обо мне с Александром. Я с нетерпением ждал, но представление все время откладывалось, давались туманные объяснения: государь-де с осторожностью относится к новым лицам, даже с подозрительностью, нужно выждать еще немного.