Ураган. Когда гимнаст срывается - Николай Шпанов Страница 9

Короткая команда. Выстрелы. Анри упал. Какой-то парень крикнул: "За мной!" Началась схватка…

Спасательный буксир назывался "Морской сокол". Капитан Густав Шерфиг не мог сказать о своем "Соколе" ни одного дурного слова. У спасателя "Северного Ллойда" мощные машины, хороший ход, отличная команда.

Капитан Шерфиг сознавал, какую ответственность взял на себя, приняв Лесса с французского рыболовного траулера "Виктор Гюго". Шерфиг торопился уйти от места встречи с "Гюго": отвратительно сверкали за кормой разрывы бомб, которыми преследователи топили "Гюго". Это было шестое судно, уничтоженное самолетами в погоне за Галичем. Людей не спасали. Утонул голландский шкипер де Хеерст со своими тремя сыновьями и невесткой. Несколько жалких обломков на волнах – все, что осталось от "Петуха Хайленда". Погибла восьмитонная яхта "Ундина" с шестью молодыми спортсменами; два норвежских моторно-парусных бота "Кнуд Йенсен" и "Консул Иогансен". Четырнадцать рыбаков "Гюго" не побоялись угроз Хойхлера и дали Лессу возможность еще раз крикнуть миру правду о "Летающей рыбе", о Мути, об Арно, о Хенсхене.

Шерфиг смотрел на Лесса. Не открывая глаз, тот спросил:

– Как дела с радио, капитан? Попробуем еще разок передать!

– Сейчас пришлю к вам маркони, – ответил Шерфиг и загремел сапогами по стальному трапу.

Встретивший его наверху вахтенный помощник движением головы показал на самолеты:

– Они требуют прекратить передачи и сдать спасенного.

– Курс девяносто. Полные обороты! – спокойно ответил Шерфиг и приказал боцману собрать людей на баке.

Это был первый митинг на палубе "Морского сокола" за всю историю спасательной службы "Ллойда": капитан спрашивал команду, что делать.

Кое-кто из "стариков", кого на берегу ждали семьи, стоял потупившись. Но под взглядами остальных никто не отказался идти на восток и, если не встретится судна, которому можно будет передать пассажира, попытаться самим доставить его в Данию.

Все, что было металлического на палубе, звенело от вибраций. Бурун под форштевнем стоял до самых клюзов. В эфир пошла новая передача Лесса.

***

– Есть новости, – сказал оберст Цвейгель, проглядывая радиограмму, – спасательный буксир "Северного Ллойда" не пожелал сдать Галича нашим самолетам.

Хойхлер поморщился.

– Опять вы с этим Галичем!

– Очень забавно, – усмехнулся Цвейгель, – а впрочем, может быть, и не так уж забавно: спасательный буксир "Морской сокол" с Галичем на борту полным ходом…

– Осточертел мне этот Галич, – перебил его Хойхлер. – Пусть топят этого болвана.

– А опровержение Галича? – не без ехидства спросил Цвейгель.

– К черту опровержения!

– Если мы не получим Галича и не заставим говорить… – В голосе Цвейгеля послышалась почти угроза. – Его могут выловить…

Хойхлер нетерпеливо перебил:

– Наши союзнички с того берега океана?.. Пусть ловят!

– А вы уверены, что они не используют его против нас же?

Хойхлер опешил:

– Они?!

– Почему бы и нет?

– Тогда топите Галича! Не нам – так никому. – Хойхлер отер вспотевший лоб и шагнул к двери.

– Я к Тигерстедту.

Цвейгель посмотрел на него с удивлением:

– Вы не знаете?

– Что еще?

– Он болен.

***

Страшно для воздушного гимнаста во время исполнения полета без сетки подумать, что он не поймает трапецию. Опоздал партнер или сам гимнаст совершил неверный бросок – все равно; впереди может не оказаться трапеции, его руки вместо перекладины схватят пустоту и… Появись такая мысль – конец. А именно нечто подобное испытывал генерал Хойхлер. Все было продумано, отрегулировано, проверено, прорепетировано, и… партнер не толкнул трапецию навстречу гимнасту. Генерал Тигерстедт заявил, что подчиненные ему второе и четвертое стратегические авиационные командования УФРА еще не готовы к тому, чтобы проникнуть в глубокий советский тыл, где должен быть нанесен первый удар.

Происходившее уже было похоже на кошмар. Хойхлер сидел, стиснув зубы. Его шифровки, радиоприказы, кодированные сигналы о приведении в действие разработанных планов летели один за другим, а военную машину УФРА будто сковал паралич. Только части бундесвера еще шли, ехали, плыли и летели туда, где им надлежало осуществлять взаимодействие с другими войсками УФРА. Но взаимодействия не было, все расползалось на ходу или просто стояло на месте.

Хойхлер сдернул с носа очки и, тыча ими в воображаемых кунктаторов и топоча так, что стражи у дверей шарахались, пронесся через покои дворца в свои "королевские кухни".

Адмирал Баттенбери покинул Фонтенбло втайне от Хойхлера Тигерстедт знал о его отлете, но предпочел сделать вид, будто ничего не замечает, – это давало ему возможность в случае надобности свалить всю вину в неудаче провокации на союзника. Такой ход казался тем более правильным, что адмирала знали за человека недалекого, вознесенного на вершину власти и славы лишь благодаря родству с королевской семьей.

Ранним утром Баттенбери высадился в столичном аэропорту Кройдон и первым долгом привел себя в порядок. После исчезновения Идэна он слыл в имперской столице первым щеголем. Подобно принцу, путешествующему инкогнито, он старался делать вид, будто не замечает знаков почтения персонала и всех встречных, отлично узнававших его по портретам, которые адмирал любил стороною подсовывать прессе.

Сегодня он был доволен всем: отличным солнечным утром – столь редким в столице ее величества; тем, что ему удалось унести ноги из свалки, какая затеется на материке после провокации Хойхлера, и, главное, тем, что любые последствия этой провокации он может теперь свалить на других: там, в Фонтенбло, на своих коллег по штабу УФРА, а здесь, на острове, на кабинет ее величества, оставившей его без точных инструкций на столь ответственном повороте истории.

На миг Баттенбери задержался было у газетного киоска – его поразили гигантские заголовки газет. В них была не только тревога за судьбу Империи, но и совсем нелестные слова по его адресу. Это было неожиданным для адмирала, он понимал политический смысл бомбы, "оброненной" молодцами Хойхлера, но вовсе не придавал такого трагического смысла несчастию как таковому. Разве не везде и не всегда бывают жертвы? Даже при самом счастливом исходе битвы недосчитываешься кое-кого. К этому людям следовало бы привыкнуть. Привык же он сам не рыдать из-за потерь в битвах за сохранение великой Империи, ее могущества и престижа. И кто, как не он, красавец Баттенбери, стал любимцем столичных салонов именно потому, что с железной твердостью, но с корректностью истого аристократа провел компанию на юге Азии, когда на карте стоял вопрос о самом существовании имперского содружества наций. Жертвы, жертвы! О них любят кричать газеты, но вовсе не это имеет значение в большой политике.