Наши дети. Азбука семьи - Диана Машкова Страница 11

Ничего из этого у меня толком не получалось. И самым простым решением казался побег.

В Москве я ожила и встрепенулась. Работала в библиотеке от открытия до закрытия и наслаждалась покоем. Вечерами, прежде чем поехать к друзьям родителей, у которых остановилась, бродила по улицам и рассматривала прохожих, дома, витрины. Здесь все было иначе, словно в другой стране. Красивые чистые улицы. Хорошо одетые люди. Сталинские высотки, взрезающие шпилями облака. Я была словно заключенный, которого выпустили на несколько дней на волю. И взахлеб пила свободу. Депрессия отступила, я начала улыбаться. Москва стала для меня параллельным миром, в котором я снова вдруг человек и личность, а не женская функция. Конечно, скучала по Нэлле, представляла, как буду обнимать и целовать ее по возвращении – мне всюду мерещились ее озорные глаза и улыбка – но домой не спешила. Хотела растянуть каждый день в библиотеке до бесконечности. Мне нужно было снова погрузиться в творчество, которое было в моем понимании квинтэссенцией свободы. Я хотела надышаться этим воздухом впрок, чтобы потом им жить.

Когда вернулась домой – наполненная силами, энергией и подзабытым, но таким родным желанием снова писать, – оказалось, что в мое отсутствие Нэлла научилась самостоятельно садиться и даже вставать в кроватке. Это стало шоком! Все время, что мы с утра до ночи оставались рядом, она таких невероятных результатов не выдавала: развивалась постепенно и шаг за шагом. Теперь к чувству вины оттого, что я плохая мать, добавились новые мучения – я пропустила много важных событий в жизни собственного ребенка, которые никогда больше не повторятся. Вот она, плата за свободу! За мой побег.

Черты лица дочери неуловимо изменились, она резко повзрослела за эти семь дней. Первые мгновения смотрела на меня настороженно, исподлобья, а потом сжалилась над мамой, улыбнулась и протянула ко мне самые нежные в мире ручки…

И, несмотря на угрызения совести, я все равно была рада тому, что поездка состоялась. Привезла целый чемодан исписанных тетрадок, снятых с редких книг копий и даже несколько букинистических изданий – в библиотеке в один из дней была распродажа. Я почти ничего не ела в Москве – там все было слишком дорого – зато смогла сэкономить деньги на эти сокровища. Теперь у меня появился стержень, за который можно было держаться: работа над диссертацией стала опорой. С одной стороны – спасением. А с другой – опасным параллельным миром, в который я уходила, оставляя в реальном мире маленького ребенка. Я все чаще погружалась в свои мысли и теперь нередко в ответ на обращения Нэллы отвечала «угуууум». Тогда еще понятия не имела о том, как опасно для малыша эмоциональное исчезновение мамы.

Конечно, Нэлла чувствовала мою погруженность в работу. Ей становилось страшно оттого, что контакт с мамой утерян, она пыталась своим поведением привлечь внимание, показать: «вот она я!». Возмущенная моим «отсутствием», дочка научилась закатывать самые настоящие истерики – с валянием по полу, криком, слезами. Но стоило мне очнуться от размышлений, подойти и спросить ее: «Что случилось?», как она моментально прекращала скандалить. Улыбалась и тянула меня играть.

Ей нужна была вся мама, целиком – душой, мыслями, телом. Такова потребность ребенка первого года жизни.

Но тогда ее очевидных посланий я просто не понимала. Помню, только ругала себя за то, что плохо воспитываю маленькую Нэллу, и постоянно задавалась вопросами: «Когда только успела ее так избаловать?», «Почему позволяю манипулировать собой?». Хотя маленький ребенок на манипуляции не способен в силу уровня развития мозга. Он просто испытывает естественные потребности и заявляет о них. «Кричу и плачу не потому, что издеваюсь над мамой, а потому, что мне нужно быть рядом с ней». А мне-то казалось, младенец должен спокойно сидеть в кроватке, пока мама занимается хозяйством, пишет диссертацию и пропадает в далеких от дома мыслях. Не кричать. Не плакать. Не пытаться всеми средствами привлечь к себе внимание. Иначе это невоспитанный ребенок и за него стыдно.

Сегодня мне стыдно за те глупые мысли. Я просто не знала, что все в мире устроено иначе. Маленький ребенок будет удерживать маму рядом с собой, чего бы ему это ни стоило. Ему важно любой ценой сохранить эмоциональный контакт. Если вдруг он почувствует, что теряет важную нить, то начнет непростым поведением добиваться «возвращения» мамы. Кричать. Закатывать истерики. Влезать в опасные ситуации. А если и это не помогает – станет болеть. Малыш до года должен неотлучно быть с мамой. Причем, с мамой отзывчивой и теплой. С мамой, которая откликается на его эмоции и потребности. Это его базовое право и источник здоровья, спокойствия, уверенности в себе. Ученые давно доказали, что если ребенок теряет эмоциональный контакт со значимым взрослым, он испытывает сильнейший стресс. Широко известен эксперимент «Каменное лицо» (двухминутное видео «Stone face» можно посмотреть в Сети), в ходе которого матери получали задание сначала как обычно общаться со своими годовалыми детьми, а потом внезапно перестать реагировать на них. Сделать «каменное лицо» и не произносить ни слова. Первые секунды потери эмоционального контакта с мамой дети пытались привлечь их внимание – улыбались, издавали звуки, тянули ручки. А через минуту, не получив реакции, уже безутешно плакали. Отсутствие внимания мамы – непереносимая мука для маленького ребенка.

Я ничего этого не знала, не понимала: боялась «потерять» время и «упустить» жизнь. Не хотела навеки остаться нищей аспиранткой с недописанной диссертацией. Мне казалось, нужно воспитывать Нэллу, учить ее слушаться маму, чтобы самой мыть полы, стирать одежду, готовить еду и, главное, заниматься наукой.

Мама и ребенок на первом году жизни – это единое целое. Не случайно этот период называют «донашиванием». У ребенка есть жизненно важная задача – быть рядом с мамой, которая откликается на его потребности – только так он чувствует себя в безопасности, только так формируется надежная привязанность и основа благополучия.

Больница

Наша жизнь продолжалась. Я все больше уходила в диссертацию. Мир зарубежной литературы – работа на стыке эстетических взаимодействий двух поэтов, Алджернона Суинберна и Шарля Бодлера, – затягивал меня. Я и без того с детства жила только книгами: читать и писать научилась с четырех лет, с тех пор ни разу не прерывалась, за исключением беременности и нескольких месяцев после родов. А теперь творчество стало единственным надежным источником вдохновения и восторга. Возвращение в любимый мир удерживало от того, чтобы провалиться в бездну.

Скоро на кафедре состоялась защита первой главы, а потом – второй. Не знаю, как именно, но я справлялась. «Прекрасный язык», – отмечала заведующая кафедрой. «Крепкая работа», – говорили профессора. Можно было двигаться дальше – к третьей главе и предзащите.

А вот семья наша крепостью, напротив, не отличалась.

Отношения с Денисом оставались вынужденными и больше не приносили радости. Если до беременности мы еще время от времени впадали в чувственные безумства, то теперь между нами не было никакой близости – ни душевной, ни физической. Первые шесть месяцев после родов мне даже подумать было страшно о супружеском долге. Я не ждала от этого действия ничего, кроме адской боли. Ужас был такой силы, что стоило Денису прикоснуться ко мне, как в голове вспыхивали лампы родового зала, лязгали инструменты, возвращались тошнота и жар в ушах. Мы жили практически как соседи: каждый выполнял свои функции в семье и был обижен на другого за то, что тот не замечает усилий. Восторженная юношеская любовь исчезла, казалось, навсегда. А ведь когда-то она была для меня стержнем и основой жизни.